Думаю, потому, что если мужчина и не догадывается об ином понимании любви, кроме нарциссического принесения другого себе в пищу (поэтизируемую “серьезным и возвышенным”, дабы искренно отпереться от обвинения в потребительстве), то женщине оно, это иное понимание, хотя и знакомо не понаслышке, но запутывается в один клубок с противоположным (“у любви как у пташки...”), от которого никто из нас не свободен. Две противоречащие друг другу установки: любовь это отдать, и любовь это взять — сталкиваются в ее душе; попытка разрешить противоречие выражается в компромиссном “отдавать, чтобы брать” (чувствовать ответную отдачу). Отдание себя (хоть и говорится о полной самоотдаче) становится — при всей серьезной тяжести ее усилий, к тому же хронически невознаграждаемых, — конвенциональным (интересно, что она, понимая, где собака зарыта, оговаривает, что не признает конвенций, “не ждет спасиба”, но сама продолжает собаку зарывать и хотела бы надеяться, хотя опять-таки понимая, что напрасно, не дождалась и не дождется, — что кто-то с ней эту конвенцию подпишет и будет соблюдать): отдавать при условии обратной связи, иначе... тут уж не она будет виновата, а сами кармические законы таковы, что иначе все само собой рухнет в прах.
Как получилось, что при такой не-эгоцентрической реалистичности запроса к жизни как запроса к себе — постоянно не складывается, не задается (и притом не задается всегда одинаково) — само течение этой жизни? Думаю, если бы она действительно хоть раз отдала себя кому-то до конца, без остатка, забыв о себе, ситуация могла бы сложиться счастливо или катастрофически, но — она не повторилась бы и не продолжала бы повторяться с печальным однообразием (при всей жизненной неповторимости ее партнеров). В какой-то момент ситуация была бы исчерпана — и вылилась во что-либо необратимое, не повторяемое. Повторяется, и повторяется до йоты, только то, где есть что-то, до конца не “прокрученное”, есть какое-то невыявленное “так да не так”. Думаю, в некотором смысле женщина играет в кошки-мышки с самой собой, лукавит; если мы не имеем дело вообще с тем, что внешне напоминает любовное самоотдание, а на самом деле является мазохистским вариантом самопожертвования, тем, что еще Фромм называл, и небезосновательно, самокалечением.
Предложенное ими себе решение проблемы — не решение.
Тем не менее работа, проделанная обоими, по выделению из себя и осмыслении всех обманов “любви”, всех видов влечения-влюбленности-страсти как псевдолюбви, как подмены, — эта работа дорогого стоит.
Проделанная обоими работа — нулевой цикл, у каждого свой. Это уже много: нуль — уже какая-то ясная точка отсчета. Самоотчета.
Если бы только они поняли, что пришли не к ответу, а к нулю. Если бы только они это согласились увидеть.
Ведь, говоря о своем, главном для каждого, каждый из них проговаривается о главном на самом деле, не замечаемом в ходе — в беге! — исповеди, призванной, казалось бы, это главное обнажить. Оно и обнажается, но как-то незаметно для самих исповедающихся.. Это главное: каждый, приходя к итогу, приходит к нему не с обновленной, а со своей прежней формулой души — как с тем, что не нуждается в изменении. Изменить оба хотят ситуацию, создав для себя такую жизнь, в которую вписался бы без натуги уже сложившийся, поживший, не находящий возможным себя менять человек.
А если завтра созданная тобой благоприятная ситуация опять изменится? Менять надо человека, а не ситуацию — чтобы никакая ситуация, за исключением разве что действительно экстремальной, не застигла его врасплох. Не изменив свое бытие, рискуем всегда нарваться на непредвиденное событие. Представим себе в нашем случае, что с таким неизрасходованным запасом любовного стремления, которое отличает обоих, кто-нибудь из двоих возьмет да посреди нынешнего “счастливого” брака и влюбится неожиданно для самого себя по уши в невесть кого из-за угла, как они говорят... Что тогда? Все треснет по швам — ведь пустота их души, якобы занятая “другом”, не занята совсем и только ждет повода...
Надо изменить формулу души. Сохраненную обоими как верная. Не требующая изменения.
Если бы они согласились, что лечение еще и не начиналось.
Не согласятся. Как же, проделать такую работу — а тебе говорят, что ты зашел в тупик.
Но если бы — позволю себе пофантазировать — если бы они все же прорвались сквозь себя, свое желание быть правыми (ведь нарыв все равно болит — и вот-вот его прорвет), и попросили меня “вести” их с “нулевой точки исповеди” (поняв, что искренность — непременное условие честности, но до честности, до подлинности еще надо добираться и добраться; где там, они искренно продолжают считать, что их “опыт любви — единственное, что было ими сделано честно”), я бы, пожалуй, взялась. Ведя каждого из них его путем.
Поскольку женшина, с моей точки зрения, подошла к истине, во всяком случае, ближе, чем мужчина, постольку проблема ее излечения упрощается до одного решительного шага. Ее установку на самоотдание надо всего-навсего очистить от противоположной установки на получение. Одно движение, один ход. Нужно только сместить акцент — на то, о чем Бог в Библии устами одного из пророков говорит: “Милости хочу, а не жертвы”.
Стоит лишь выйти из плоскости “жертвования”, в самом искреннем случае сохраняющего память о себе, жертвующем, всегда ожидающего, а значит, всегда несчастного (ибо ожидания никогда не сбываются — или сбываются не так, как ты ждал): “вот, я и этим пожертвовала”, “и вот это из любви оторвала от себя и принесла ему”, “наконец, я пожертвовала последним — а когда же он, наконец, оценит и откликнется?”, — и погрузиться на глубину “милости”, поднырнуть, сделав начальное усилие, в плотные, но раздвигающиеся воды “милования”, чтобы, растворившись в его теплом подводном течении, перестать чувствовать собственные очертания и до незаметности просто уйти от половинчатости, которой не терпит само неостановимое движение со скоростью потока. Понимание любви как “милости, а не жертвы”, имеющей начало не в чувстве долга (вообще не в каких-либо установках нашего супер-эго), а в естественном, свободном от цензуры “должного” истечении энергии сердца, струении ее на милуемого, позволяющее забыть о себе, не ждать результата, а раствориться в потоке, делает чувство мало уязвимым, практически не-истощаемым — разумеется, при исходной установке отдавать, а не брать в любви; но наш разговор вообще имеет смысл, только если мы примем эту установку — в противном случае, каковы бы ни были вариации, при всех попытках выхода, я убеждена (и показывает опыт) — сознание любящего человека (что бы мы ни понимали под словом “любящий”) останется несчастным сознанием.
Фундаментом же любви как милования может быть только полное — не умозрительное только, но всем естеством — осознание реальности другого как реальности другого. Одно из главных уродств наличной жизни, приводящее ко всевозможным бедам от любовных трагедий до этнических войн, в том и состоит, что детское сознание нереальности другого самого по себе, сознание его существования только пока он не “ушел за угол”, у большинства длится до могилы. Ощутить же другого как столь же бесконечную и полновесную реальность, что и ты, может помочь только серьезная практика видения другого-из-другого, а не из-себя, опыт “выведения себя за скобки себя”. “Ему надлежит (в тебе) расти, а тебе (в себе) умаляться”. Опыт переживания “единичности” и единственности другого немыслим без опыта переживания своей нулевости. Умиление не мыслится без умаления. Вам это может показаться ни к чему не обязываюшей игрой слов, но это не так. Любовь есть полнота самоотдания, но правильно еще в начале “письма” говорится, что “на самом деле никто никому и не собирается отдаваться”. И не соберется, добавлю, пока не обретет чувства реальности другого. Потому что отдаваться можно только тому, кто — есть, есть — не ты; а отдаваться только лишь образу, тобою же рисуемому, некоей выделенной точке в поле твоего вожделения, — это отдаваться самому себе.
Назовите меня прожектершей, но мне видится новое направление терапии, которое синтезировало бы достижения западной мысли по всей линии “от Фрейда к Фромму” (линии наращения целостно-духовного подхода взамен рационалистического интеллектуализма) и невыученные уроки восточнохристианской мистики. Здесь не место останавливаться на этом подробно; но применительно к “науке любви” я говорила бы о школе или пути “милования” или “умиления через умаление” (эту мысль прекрасно иллюстрирует любая из православных икон Богоматери типа “Умиление”, будь то Владимирская или Феодоровская, где мать приникает щекой к щечке младенца, не глядя на него, но — перед собой и ним, в их будущее; момент соприкосновения — это момент полного проникновения, и в то же время каждый остается собой и следует своим путем; мать знает наперед путь своего сына, знает, что путь этот — страдальческий, страдает от этого сама, но, умаляясь, не препятствует ему идти его путем, а только милует его наперед, отказываясь от своего эгоцентрически-материнского “я” и только давая ему тепло материнской любви с собой в дорогу). Этот опыт предельной реальности “я” при предельном отсутствии индивидуализма — есть искомая золотая середина между слишком “западным” культивируемым “я” и слишком “восточным” утверждением его иллюзорности.