Вот так честно пусть и скажет Ваша Н.Н. Тогда и я смогу честно сказать в ответ: не пойду я к тебе. Волк ты, а не коза наша мама, хотя, в отличие от волка, голос перековала не чтобы съесть, зачем лишнего наговаривать, а искренно желая мне помочь. За это спасибо, а к тебе не хочу.
Чего-то мне как-то не по себе. Страшно чего-то. Мне иногда кажется... хотя такие вещи вслух не говорят, но все равно... мне кажется, что если я смотрю на все не только своими глазами, то, значит, и Его глазами тоже... хотя когда только своими смотрю, тоже получается — насколько я действительно ими с м о т р ю , настолько — Его глазами... Смотрю и... Нет, ей-богу, мне это все — не кажется. И Ему, мне кажется, все это не показалось бы! Что такое, турецкий бог, японский перец? Чему-то там по частям у Него кто-то учится, а целиком все находит ложным. А потом, находя ложным, все же соединяет “лучшее” в нем с “лучшим” в дзен-буддизме (потому что должно быть там и худшее, а то бы тогда дзен был совершенен и не нуждался в дополнениях даже лучшим из другого учения) — и так лоскутами сшивают в истину.
Даже если Он не Бог, а гениальный человек. Берем лучшие страницы гения Достоевского, отделяем от худших и сшиваем с лучшими страницами гения Толстого. Тоже отделенными от. Давайте вот в стык напечатаем так. Один герой грохает старуху топором, и это плохо, а другой герой тем же орудием труда рубит себе палец, и это хорошо. Если подряд это поместить, то можно подумать, что топор плох для того, чтобы других убивать, но хорош, чтобы себя калечить. И если типа того всех лучших друг с другом сшить, выйдет еще лучше, чем по отдельности, — или читать будет невпроворот? Кроме шуток.
А тем более, если Он — не просто Он, а Сын Божий и Бог.
Если не просто — вот есть такое учение, оно неведомо как, но как-то уж там когда-то где-то давно и постепенно укомплектовалось, а мы со склада мудрых мыслей чего нам нужно, то и берем (потому что там много всего на все случаи жизни), если не просто... а есть Живой Бог, который специально приходил на землю, чтобы за нас, вместо нас, страшною смертью умереть; и вот Он теперь 2000 лет смотрит, он просто не может не смотреть теперь уже 2000 лет, что люди с Ним и Его учением делают — и Он терпит, у него тысяча лет как один день, но ведь чего только Он не терпел, как только Его ни распинали, из любви к Нему же, — но нравится ли это Ему? когда Он умалился до человека, жил на земле и умер — Бог умер! это знали все еще до Ницше — Бог умер (а Ницше, пока сходил с ума, стал многое забывать, например, забыл продолжить: и воскрес)... ради того, чтобы любая госпожа или господин с самыми лучшими намерениями с Его учением что хотели — то и воротили из любви к истине. С учением Того, Кто один только и был человеком в полном смысле слова, а сам из любви к неполным людям добровольно полностью умер. Громко возгласив напоследок — так плохо Ему было. Вместо них. Чтобы им больше не умирать насовсем. А нет бы самим умереть за себя, по справедливости, — и насовсем. Тогда и некому было бы заниматься художественной самодеятельностью под видом научной селекции. Сепарировать на свой вкус Его “лучшее” от “худшего” и подвивать Его к дзен-буддизму, как будто дело в скрещивании, а не в крещении. И это кроме шуток?
Нет, дорогая моя хорошая Н.Н., Вы очень хорошая и очень умная, но мне-дураку сдается, Ему это как-то даже показывать — не того. Ему эта мелочевка вряд ли покажется. Он ради нас не мелочился. А я не хочу Ему не нравиться. Я если кого люблю, хочу тому нравиться — хоть ты что.
Я хочу держать с Ним связь. Быть в контакте. Ну да, боюсь Его потерять. Корысть, конечно. А какой любящий не корыстен-то? Что ему остается-то, кроме любимого? Он и думает, как бы сначала его любовь завоевать, а потом не потерять. А с Ним страшнее, чем с кем другим: с одной стороны, точно знаешь, что Он тебя любит как никто, что бы ты ни творил, — ведь Он же и за тебя умер, а с другой, — сколько ни старайся Ему понравиться — до самой смерти неизвестно, понравишься или нет.
Если я кого совсем люблю, я, может, и сам не хочу перед ним “держать лицо”, а хочу упасть перед ним на колени. И тем полететь вверх. Это наступает такой неизбежный момент — и он самый лучший миг всякой любви, а не всякие там оргазмы. В смысле, и оргазмы без него не оргазмы, если уж они нужны, они по идее из него должны состоять и только телесно оформляться как сокращение каких-то сосудов; надо так надо, я не спорю). И я готов за это самое-самое платить рабством... там после разберусь, подобает оно мне или нет.
Какое к этому имеет отношение “горизонталь”? Когда преклоняются, то всегда снизу вверх (хотя голову при этом и опускают сверху вниз — но говорят этим по смыслу всегда прямо обратное). Всегда — вверх; это преклонение никого не втаптывает в землю, а, наоборот, всегда вытягивает тебя из низины самого себя.
И вот еще тоже умная чепуха — “вертикаль монотеизма, поделив человеческое тело на высокий верх и низкий низ, привела ко гнушению телом”. Да еще Завет Бога Аврааму состоял в обрезании крайней плоти — где же здесь низкий низ и какое гнушение? И Господь наш, вочеловечившись, младенцем на 8-й день, как положено, претерпел обрезание, чтобы исполнить закон, и мы теперь это Святое Обрезание празднуем. А что это значит, если так-то подумать? что в человеке Господь в с е освятил, вплоть (в плоть!) до этого самого, но только до тех пор, пока оно для самого человека свято. А если человек себя опять срамит, то все опять срамным и становится. А для того, чтобы что-то не-срамным стало, надо сначала, чтобы вообще существовало в мозгах и сердцах — срамное и не-срамное. Вот это то, а вот это — другое, и никаких. Правда в том, что говорит другой Иисус, сын Сирахов: есть стыд ко спасению, а есть стыд к погибели; вот это и надо различать. А “горизонталь” ничего не различает. Ей всё по фигу. И всё ей свято. В том смысле, что ей всё — Божья роса. А как может быть все свято, если нет ничего не-святого, все высоко, если нет ничего низкого? Убери одно — не то что другого, самого понятия о другом не будет.
Учиться горизонтали — это учиться неумению преклоняться. Зачем учиться неумению, если уж хоть что-то умеешь? Ваши дзенцы хотят научить благоговению без преклонения. Может быть, им это дом родной; а ну как мне — тюрьма? Если я лично перестану преклоняться, то перестану и любить, а вовсе не, как по-вашему, только тогда и научусь. Нет, кроме шуток, зачем мне этому учиться? Чтобы вылечиться — от чего?
От вертикали, которая деформирует мою душу, да?
А что, дорогая госпожа Н.Н., если она, де-формирует уже деформированное, то есть тем-то как раз — формирует? А что, если болезнь... я ничего такого не говорю, типа — побольше бы нам таких больных Ван Гогов, я же не зову никого резать себе уши, хотя, считаю, одно отрезал, так уж режь и второе, подожди до следуюшего солнца, вспыхнется в мозгу — и режь, для симметрии, а то некрасиво, вообще без этих оттопыреных клапанов человек лучше смотрится, но я к этому не призываю, не мне решать, Богу виднее, с ушами мне лучше или без, или зачем у мужчины на теле волосы, как у обезьяны, а у женщины оно чистое, вроде как и не обезьяна вовсе, вот и смотришь снизу вверх, как на статую, как вдруг в каких-то местах — еще какая обезьяна-то! как я! только что — была нагая, а стала — голая, как я... но Ему виднее, зачем так делать, а не целиком как мраморных, и про уши Ему, конечно, виднее; а только — вдруг эта непроходящая боль к чему-то вообще иному, чем болезнь или здоровье, к чему-то вообще имеет отношение, и впрямь о чем-то сигналит, что есть, хоть мы его и не видим, как боль есть и стыд есть, хоть мы их не видим? А что, если мое душевное здоровье, которое мне предстоит обрести в школе госпожи Н.Н., — что, если оно еще более нездорово, чем любой душевный вывих? Кругом же — болезнь и болезнь, и,. может, если я мало что могу для других больных сделать, так — хотя бы не попру чужую болезнь своим выздоровлением.
В принципе я имею право хотеть вылечиться духовно — но я не уверен, что для этого обязательно надо (и имею ли право, если мне болезнь дана в удел? точнее, не так, а — если я имею право на болезнь? и не так, а — если болезнь имеет право на меня?) вылечиться от душевной болезни. Иногда, смотрю, это вроде как одно и то же. А иногда так посмотришь, это вещи до того разные, что им вместе делать нечего. Можно стать душевно здоровым до полной бессовестности.
И вообще, пусть госпожа Н.Н. сама сначала на себе это попробует, в смысле — любить без “возвышенного” и “низкого”, на постоянном, как она хочет, нуле вертикальной шкалы. А то пару раз, пока читаешь, возникает... не “голос”, успокойтесь, так, подголосок, что у нее самой чего-то с кем-то не вышло по учению (где-то в том месте, что ли, где она “не хочет быть прекрасной дамой”, и еще где-то, мне отчаянно мерещится о н а с а м а, а не как врач), или, наоборот, она учение начала создавать после того, как у нее не вышло... хотя, может, ощущение мое врет, Вы же все время хотите мне доказать (ну правда же, что, не так, что ли?), что мои самые верные и главные ощущения — врут, а Вам лучше знать, со стороны, тем более Вы такого добра, как я, навидались; тем более тогда это мое насчет нее — вообще нипочему возникло, может, она Мастер любви, потому что у женщин все не так, они... я, когда к нам еще гости приходили, пару раз слышал, как они между собой о своих мужьях говорят, снисходительно, точно как о маленьких, о детях, с которых что взять (тут Н.Н., выходит права, “инстинкт материнства мешает обожествлению любимого”); мужчины так не умеют... ну, может быть, кто-нибудь, я мало про это знаю, но в себе это хорошо чувствую, да, я это в себе несу: нельзя, любя женщину до зарезу, воспринимать ее снисходительно, не всерьез, типа “горизонтально” (как вот говорит Н.Н. — пришло ли бы кому-нибудь, дескать, в голову не любить черепаху из-за того, что кто-то ее уже любил обнаженной, ревновать там черепаху? — нет, не пришло бы, отвечаю, но ведь сравнение хромает, черепаха одетая в панцирь или голая — равна себе, а голый человек себе не равен, он — другой, в страсти он, совсем распахнутый, расстегнутый, сняв с себя все вертикальное, верхнее и исподнее, может быть до того непереносимо другим, чем за что ты его уважаешь, немного даже благоговеешь, проникаешься чувством его первородства, неотделимого от владения собой, от благородства сдержанности и достоинства дистанции... это тебе не черепаха, да вот, ее всякую можно без малейшего мучения любить, потому что она всегда черепаха, а человека — только когда... когда он не всхлип... всхлюп... свои ноги не задир... когда он человек! Царь! не лишающий себя по чужой или своей потливости-похотливости царского достоинства!), нельзя не возвышать ее до небес и не скрипеть зубами от боли, когда ее роняют в грязь (или она сама себя с кем-то), эта боль н и к о г д а н е п р о х о д и т, не получается ухмыльнуться и продолжать спокойно жить, когда маляр негодный тебе пачкает Мадонну Рафаэля, это нельзя, как жить с вывихнутой шеей; и отец все правильно через меня про это сказал — про “залапанность божества”, и что прекрасное — это эксклюзивное безобразное, “эксклюзивность срама”, памятник ему поставить; и главное — он, может, того и не зная, правильно обозначил (иначе я не въезжаю) единственное настоящее решение проблемы: не вычеркнуть ее прошлое и ее прошлых, но и не раскатывать “вертикаль в горизонталь”, в “нуль оценки”, а взять всех на себя и в себя в-местить, расширить душу. Вос-принять. И ими всеми, их глазами смотреть на нее — и не отрываться, пока не почувствуешь, что ты и э т о о-своил. И с этой болью в силах жить. И когда они станут — ты, хоть на какую-то часть (потому что это правда, мы все — это мы все, и значит, никаких “их” в каком-то серьезном смысле нет, “они” и “мы” — совсем одно, хоть и совсем другое... запутался, как всегда, но только это не как у Харрисона в “I, Me, Mine”, что-де “я” вообще нет, это фикция, хотя совсем рядом с этим, но совсем по-другому: “Я” есть, а “я” — фикция). И правильно он говорит, что ему это не по зубам. И никому не по силам. А должно стать по силам. Или не решать вообще эту проблему — кому повезло родиться без эго (а скорее просто без воображения), — или решать ее именно так, по-христиански. Что значит — по-христиански, если он не был до того христианином, а говорит как раз о своем земном опыте, опыте до того? А это значит: решать ее правильно. А как правильно? А правильно всегда одно: когда невозможно так ее решить — и когда только так и можно ее решить. Когда “человекам это невозможно, Богу же все возможно”. Не мне судить, но скорее всего, думаю, будешь всю жизнь мучиться, вмещая всех ее бывших в себя. А кто сказал, что ты не должен всю жизнь мучиться — и радоваться: это и есть — ты любишь. Это ты вос-принимаешь. Роды нового человека, который в тебе же рождается. Только обычный человек родился — и родовым мукам конец. А новый человек рождается в старом до смерти, значит, и родовые муки — до смерти. Но это я так умом думаю. Я не практик. Мой отец был практик — и не мог выдерживать. Ну, и не учит. А Н.Н. берется научить, и еще отца обзывает “интеллигибельным подвидом основной популяции человечества”, это я вообще не понимаю что, приписывает ему “алчность”, а он совсем не был жадный, покупал все, что попросишь, кроме мороженого, и даже когда не просишь, покупал то то, то это, только мороженого у него не проси, но это у каждого свой пунктик, а она про него говорит “центростремительный эгоцентрик”, когда он не то что центро-, он вообще стремительным не был, ни таким уж эгоцентриком, потому что старался, как он говорил, себя видеть в третьем лице, а других — в первом. Как раз тут, где в лице отца Н.Н. вообще выступает против мужчин, тут-то и видно, что у нее самой что-то где-то не в порядке со своей, женской жизнью.