Внезапные залпы ошеломили противника. Он открыл огонь позже, чем можно было предположить. А тем временем орудия «Ростова» и «Киева» стреляли не переставая. Не успевал прозвучать залп, как в орудийных башнях раздавался низкий и сильный звук ревуна, и почти мгновенно следовал новый залп.
Ревун — залп!
Ревун — залп!
Ревун — залп!
Баки пылали. Арсеньев перенёс огонь на портовые сооружения и транспорты, стоявшие у стенки за волнорезом. Теперь лидеры шли вдоль линии причалов. Береговые батареи уже открыли огонь, но из-за грохота собственных орудий на «Ростове» не слышно было разрывов первых снарядов, выпущенных по кораблям.
Снаряды летели с большим недолётом. В это время весь порт содрогнулся от нескольких почти одновременных могучих взрывов. Это взлетели на воздух склады боезапаса. Гавань Констанцы заволокло дымом.
4. ПОСЛЕДНИЙ ВЫСТРЕЛ
Когда в порту взорвался боезапас, а Николаев доложил с командно-дальномерного пункта, что все стреляющие береговые батареи противника запеленгованы, Арсеньев вызвал шифровальщика:
— Передать в штаб флота: задание выполнил, даю координаты батарей противника.
Теперь можно было ложиться на курс отхода. На «Киев» передали сигнал: «Начать отход. Дым».
Арсеньев вынул из портсигара папиросу, но прикурить её не успел. В момент поворота на курс отхода на «Киеве» раздался взрыв. Столб огня и дыма взметнулся высоко вверх. Все, кто был на верхней палубе «Ростова», видели, как «Киев» сильно накренился на левый борт и перевернулся килем вверх. Он затонул прежде, чем «Ростов» успел сделать поворот, чтобы прийти на помощь.
Это почти мгновенное исчезновение корабля, который только что вёл огонь, корабля, где у каждого были друзья, казалось невероятным. Арсеньев представил себе толстое лицо Глущенко. Как же это?..
— Прямое попадание в зарядный погреб, — сказал Зимин.
Арсеньев опустил голову.
Ему казалось, что он в чем-то виноват перед Глущенко, перед всем этим кораблём, доверенным ему как командиру ударной группы.
Солнце уже взошло. Малиновый диск только что поднялся над линией горизонта, и в отлогих лучах вся поверхность моря казалась затянутой колеблющейся золотой тканью. Десятки глаз тщетно всматривались вдаль, чтобы различить людей среди гребней волн. Но, кроме вечной констанской зыби, которая не утихает ни на минуту, не видно было ничего.
С крейсера, возглавлявшего группу прикрытия, передали по радио: «Отходить на ост самым полным». Арсеньев положил руль право на борт. Всплески взметались вокруг корабля, вставая сплошной водяной стеной. Машины работали на пределе. Никогда ещё с момента спуска лидера на воду его винты не вращались с такой бешеной быстротой. Лаг показывал 42 узла.
Снаряд разорвался на полубаке. Он попал прямо в первую башню. Там начался пожар. От страшного сотрясения вздрогнула вся носовая надстройка. Второй снаряд упал в нескольких метрах от левого борта, и осколки со свистом пронеслись над палубой.
«Накрыли!» — подумал Арсеньев. Он хотел резко изменить курс, чтобы сбить пристрелку, но связь из боевой рубки была нарушена. Вышел из строя репитер гирокомпаса. Не работал машинный телеграф. Оставаться в боевой рубке было бессмысленно. Арсеньев распахнул дверь и, скользнув руками по поручням трапа, выбежал на верхнюю палубу. В это время корабль резко повернул влево.
— Молодцы! Догадались сами положить лево на борт, — крикнул Зимин. Он побежал по шкафуту вслед за Арсеньевым, который спешил на запасный командный пункт, расположенный на кормовой надстройке. Зимину оставалось всего несколько шагов до трапа, когда осколок ударил его в грудь.
На полубаке артиллеристы выносили снаряды из развороченной первой башни. Лейтенант Николаев в расстёгнутом кителе и в сбитой на затылок фуражке таскал снаряды вместе с матросами. Здесь же был комиссар корабля Батурин. Пятнадцать лет назад он служил палубным комендором на легендарном «Гаврииле». Этот неторопливый пожилой человек, казалось, обладал способностью находиться одновременно и в котельном отделении, и на верхней палубе, и в штурманской рубке. В самом начале боя он ушёл из боевой рубки.
— Пойду к матросам. Там от меня больше пользы, — сказал он Арсеньеву. И действительно его присутствие среди личного состава во время обстрела оказалось просто необходимым. Плавные движения комиссара, его окающий волжский говорок и даже старенькая, видавшая виды фуражка с треснувшим козырьком вносили спокойствие и уверенность, где бы он ни появился. Чуть сутулясь и широко расставляя ноги, он шёл от одного боевого поста к другому, замечая каждую неполадку, помогая и словом и делом.
Убедившись, что пожар на полубаке погашен, Батурин направился на ют. Ещё несколько всплесков вскинулись за кормой, и обстрел прекратился. Комиссар глубоко вздохнул. Ему даже не верилось, что выстрелы береговых батарей уже не достигают корабля. Валерка Косотруб, стоявший на кормовом мостике, перегнулся через поручни. Он не мог удержаться, чтобы не поделиться своей бурной радостью.
— А от батарей мы все-таки ушли, товарищ комиссар!
— Ты гляди-ка в оба! — ответил комиссар. — Обрадовался! Пловец!
«Все-таки ушли!» — эта мысль была у каждого, потому что почти никто, за исключением командира корабля, не надеялся выйти живым из-под артогня. Но ни Арсеньев, ни Батурин, ни Зимин, лежавший теперь в кают-компании, превращённой в госпиталь, не считали, что бой закончен.
Не прошло и пяти минут после прекращения обстрела, как с кормового мостика раздался голос Косотруба:
— Справа 120, четыре торпедных катера!
Орудия главного калибра открыли заградогонь. Николаев, находившийся теперь тоже на кормовой надстройке, видел, как перевернулся один из катеров. Остальным удалось проскочить. Они стремительно приближались, раскинув перед собой широкие белые усы пены. Лаптев приказал открыть огонь по ним зенитной батарее.