Зина задыхается, она не находит сразу слов для ответа.
— Осторожность? Осторожность? — переспрашивает она. — Вы ничего тогда не понимаете. Вовсе ничего… Вот что!.. Вот…
Баженов недовольно покачивает головой. Нашла время спорить! И главное, с кем? А за перегрузкой дров, наверно, не следит. Он спускается с мостика, идет на голоса, ворча: «Вот я задам ей…»
Но Зины на корме парохода уже нет, она куда-то исчезла. Нет и масленщика. А дров, сверх ожидания Баженова, выложено много. Настроение у Алексея Артемьевича смягчается. Он смотрит, как по трапам гуськом идут с дровами матросы. Намокшие брезентовые куртки колом стоят у них на плечах.
— Где первый помощник? — спрашивает Алексей Артемьевич.
— Там, — машет рукой ему кто-то.
Но в этот момент он и сам замечает ее. Вдвоем с масленщиком они идут по трапу с нагруженными дровами носилками. Зина, раскрасневшаяся, сдержанно посмеивается, у масленщика — фуражка набок и рот до ушей…
— Вот проклятый парень, — вполголоса одобрительно говорит Баженов, — к любому сердцу ключ подберет.
Ему не хочется, чтобы его сейчас увидели Зина и этот масленщик. Увидят — веселье у пих сразу погаснет. Зина не любит, когда ей говорят о масленщике. Ну что ж, ей самой лучше в таких тонкостях разобраться. А что, как ни погляди, они вместе — это тоже факт.
Баженов спускается в машинное отделение к Егорову.
— Ну как? — спрашивает он его.
— Триста, — отрывисто говорит Егоров.
— Чего триста? — недоумевает Баженов.
— А чего «ну как»? — Егоров поглаживает, похлопывает ладонью влажный от пота затылок. Ему весело: машины работают отлично. Он понимает, что и у Баженова хорошее настроение. — Как думаешь, Алексей Артемьевич, успеем пройти?
— Пройдем, — уверенно говорит Баженов, — дождь перестал, и холодком потянуло. Постоит еще Ангара. Во всяком случае, нас пропустит.
Он вынимает трубку, не спеша набивает ее табаком, закуривает. Шутливо тычет кулаком в ребра Егорову:
— А ведь плывем, Иннокентьич?
— Плывем, Алексей Артемьевич.
— Люблю я первый день навигации. Особенный это день в году. У тебя вот тут, — он ощупывает свою грудь, — вот тут чего-нибудь появляется?
— Есть уже. Врачи определяют: миокардит.
— Ну тебя… Я не об этом.
Егоров улыбается:
— И я не из глины. У меня тоже все живое. Есть и душа.
— А погрузка дров идет хорошо, — ни к селу ни к городу говорит Баженов. И совсем уже в сторону: — Всем бы парень ничего этот масленщик, а вот как-то торчат у него уши, топырятся.
Егоров приносит две кружки, большой эмалированный чайник. Из носика чайника тугой струей бьет пар.
Хорошо после бессонной ночи, да еще промокшему, выпить горяченького! Баженов раздвигает усы, подносит кружку к губам и блаженно закрывает глаза. Черт какой! Чай у него, оказывается, даже с вареньем. Смородина…
Сверху Зина кричит:
— Мы закончили, Алексей Артемьевич. Паузок на буксир можно спускать?
— Спускайте.
Баженов взглядывает на часы: половина четвертого. Здорово поработали ребята. Молодцы! Надо будет непременно об этом в газету написать. Он торопливо допивает чай и поднимается наверх.
Дождя нет уже вовсе. Тьма стала реже, отчетливо видны берега. В лицо бьет сухой холодный ветер. Пароход идет быстро, с шумом рассекая воду. Баженов узнает места: неплохо шагнули за ночь!
Зина, побледневшая, скучная, засунув руки в карманы кителя, стоит у входа в рубку. Устала? Или оттого, что рассталась со своим масленщиком?
Баженов подходит к ней, ласково трогает за плечо:
— Зинушка, ты иди распорядись там, чтобы все, кому сейчас не на вахту, спали бы. А повару скажи: в завтрак мяса побольше. И сама иди спи. Ложись у меня в каюте, там теплее.
— Спасибо, Алексей Артемьевич.
Взгляд Баженова вдруг падает на мачту. Лицо у него деревенеет.
— А это что? — спрашивает он сурово.
— Виновата…
Зина бежит к мачте, и через минуту на ней взвивается узкий длинный вымпел: флаг навигации поднят.
Баженов, запрокинув голову, долго и пристально смотрит, как он полощется на ветру в рассветном небе, быстро зацветающем веселой весенней зарей.
© Сартаков Сергей Венедиктович, текст, 1947