— Охотно, — отвечал святой Иосиф.
И он благословил Сметсе. И святое семейство удалилось.
О том, как Сметсе хранил свою тайну.
Жена Сметсе не слыхала ни слова из разговора небесных странников с ее мужем и была очень удивлена тем, как ведет себя с ними славный кузнец. Но еще больше подивилась она, когда после ухода всемогущих сеньоров Сметсе залился вдруг хохотом, потер себе руки, подбежал к ней, похлопал ее по животу, повертел из стороны в сторону и воскликнул ликуя:
— Очень может статься, что не буду я гореть в огне, не буду кипеть в смоле и меня не съедят. Тебя это разве не радует?
— Ах, я не понимаю, что ты плетешь, муженек? Уж не спятил ли ты?
— Жена, — сказал Сметсе, — не закатывай так жалостно глаза! Сейчас не время грустить.
Разве ты не видишь, что мне стало легко на душе? У меня с плеч скатился камень потяжелее дозорной башни: я говорю о башне с драконом, таким же, как в Брюгге. Ты только послушай: меня не съедят! Клянусь Артевелде! Как подумаю, так ноги у меня от радости сами пускаются в пляс. Вот и пляшу! А тебе разве неохота со мной поплясать? Фу, плакса, пригорюнилась, когда муж ее веселится! Жена, поцелуй меня, душенька, за то, что мне proficiat [16]. Ты должна меня поцеловать, ведь теперь у меня не отчаяние в сердце, а добрая, светлая, прочная надежда. Они собирались меня приготовить под разными соусами и вволю полакомиться моим мясцом. А я их перехитрю! Ну так давай же попляшем с тобой!
— Ах, Сметсе, ты бы прочистил желудок, — посоветовала жена, — говорят, это помогает от сумасшествия.
— Жена, слова твои безрассудны, — молвил кузнец и ласково потрепал ее по плечу.
— Ишь какой ученый нашелся, учит меня уму-разуму! Но за кого же считать тебя, Сметсе, за умного или безумного, после того, как ты ломал шапку перед этими нищими, что пришли к нам в дом напустить вшей? заставил меня, свою жену, сторожить их осла, набил их корзины нашими лучшими хлебами, окороками, брёйнбииром, стал перед ними на колени, испрашивая у них благословения, и вообще обращался с ними, словно с эрцгерцогами какими, называя их монсеньором, сеньором и сеньорой! Сметсе тут догадался, что святые странники пожелали открыться только ему.
— Жена, — сказал он, — не расспрашивай меня больше, я не могу рассказать о тайне, понять которую тебе не дано.
— Ах, — воскликнула она, — это ведь почище сумасшествия: тут оказывается еще и тайна какая-то! Нехорошо, Сметсе, что ты скрытничаешь со мной! Я всегда была тебе верной женой, соблюдала твою честь, берегла твое добро, никому не давала денег взаймы и сама не брала, с соседками не болтала лишнего, хранила твои тайны, как свои, ни словом о них не проговаривалась.
— Я это знаю, — сказал Сметсе, — ты всегда была мне верной, хорошей женой.
— Ну, а если ты это знаешь, — спросила она, — почему не доверяешь мне? Ах, муженек, до чего мне это обидно! Ну открой мне свою тайну, я не выдам ее, можешь мне поверить!
— Жена, — сказал он, — если ничего не будешь знать, тебе легче будет молчать.
— Сметсе, — спросила она, — неужто ты мне так ничего и не скажешь?
— Не могу, — отвечал он.
— Горе мне! — заплакала она.
Тем временем вернулись подмастерья, и Сметсе каждому дал по золотому на выпивку. Они так обрадовались своему богатству, что три дня не показывали в кузницу носа, и все вместе — за исключением одного старичка, такого дряхлого, изможденного, что он еле дышал и с трудом волочил ноги, — отправились купаться в реке Лис, лежали на берегу в высокой траве, грели брюхо на солнышке, потом плясали на лужке под звуки скрипок, волынок и свирелей, а вечером в кабачке опрокидывали стаканчики и осушали кувшины.
О кровавом советнике.
И вот настал день, когда добрый кузнец должен был вручить свою душу дьяволу, ибо седьмой год был на исходе и уже поспевали сливы. Начинало темнеть, и лишь несколько подмастерьев еще оставались у Сметсе, заканчивая к вечеру отделку монастырской решетки, заказанной братьями-францисканцами. Тут в кузницу вдруг вошел премерзкий бродяга с веревкой на шее. Волосы были у него грязновато-белые, рот — разинут, язык — высунут. В своей грубой холщевой блузе он походил на слугу обедневшего барина.
Бродяга этот неслышно подкрался к Сметсе и, положив руку ему на плечо, спросил:
— Собрался ли ты в дорогу, Сметсе?
Услышав эти слова, кузнец оглянулся:
— Собрался ли я в дорогу? А тебе что за дело, выщипанная борода?
— Сметсе, — грозно вскричал незнакомец, — ты уже не помнишь, что снова разбогател, не помнишь, кто тебе сделал столько добра? не помнишь о черной грамоте?
— Да, конечно, — сказал Сметсе, почтительно снимая шапку, — я все помню, но простите меня, мессир, я не сразу признал вашу приятную физиономию. Не соизволите ли пройти ко мне на кухню, отведать кусочек жирной ветчины, осушить кружечку доброго брёйнбиира, выпить бутылочку винца? Времени у нас еще достаточно: семь лет еще не истекли, осталось два часа.
— Ты правду говоришь, — ответил дьявол, — пойдем же к тебе на кухню!
И они пошли на кухню и сели за стол. Жена кузнеца очень удивилась, увидев их, но муж ей сказал:
— Принеси нам вина, брёйнбиира, ветчины, колбасы, пирогов, хлеба и сыра — всего самого лучшего, что есть у нас в доме.
— Сметсе, ты дурно распоряжаешься добром, какое тебе даровал господь бог! — ответила она. — Похвально помогать беднякам, но не следует одним давать больше, чем другим. Гёз есть гёз, — все они одинаковы.
— Гёз! — воскликнул дьявол, — я не гёз и никогда им не был. Смерть гёзам! На виселицу гёзов! [17]
— Мессир, — сказал Сметсе, — не извольте гневаться на нее: ведь она вас не знает. Жена! погляди со вниманием — больше того — с почтением на нашего гостя, и ты сможешь потом рассказывать своим кумушкам, что тебе довелось увидать мессира Якоба Гессельса[18], величайшего губителя еретиков, когда-либо жившего на земле. Ах жена! он им спуску не давал и стольких велел перевешать, сжечь на костре и казнить прочими способами, что мог бы уже сто раз утонуть в крови замученных им людей. Ну иди, жена, иди и принеси ему поесть и попить!
Жена Сметсе ушла, потом вернулась и накрыла на стол.
Меж тем как дьявол обжирался, Сметсе завел с ним разговор:
— Да, мессир, я вас тотчас узнал по вашему несравненному возгласу: «На виселицу гёзов!» Да вот еще по этой веревке, которая столь вероломно сократила ваши дни. Ибо господь наш сказал: «Кто возлюбил веревку, тот от веревки и погибнет!» А мессир Р'ихове поступил с вами не по-хорошему, не по-благородному, ибо лишил вас не только жизни, но и бороды[19], которая была так красива! Ах, как подло обошлись с таким мудрым советником, каким были вы в те времена, когда спокойно и мирно дремали в Кровавом совете, — я хотел выразиться почтительнее: в совете по делам о беспорядках, — и просыпались лишь затем, чтобы выкрикнуть: «на виселицу!»[20] — и потом снова заснуть.
— Да, — вздохнул дьявол, — то было славное времечко!
— Действительно, мессир, для вас это было время могущества и богатства! О, мы вам многим обязаны: десятинным налогом, о котором вы шепнули на ушко императору Карлу, а также приказом, начертанным вашей прекрасной рукой на арест графов Эгмонта и Горна[21], и еще более двух тысяч человек, погибших по вашей вине от огня, меча и веревки.
— Я точно не знаю, сколько их было, — сказал дьявол, — но много. Подай, Сметсе, еще колбасы. Хороша у тебя колбаска!
— Ах, она недостаточно хороша для вашей милости! Но вы совсем не пьете! Выпейте еще кружечку крепкого пива!
— Кузнец, пиво у тебя отменное, но я пил еще лучшее в трактире у Пиркина в тот день, когда на базарной площади сожгли на костре пять девчонок-реформаток зараз. То пиво больше пенилось. И вот, когда мы его пили, мы слушали, как эти девчонки пели псалмы в огне. Здорово мы выпили в тот денек! Но посуди сам, Сметсе, как испорчены были эти девки, столь еще юные и столь закоснелые в своих прегрешениях! Они пели молитвы, не проронив ни единой жалобы, улыбались в огне и еретически призывали бога. Налей-ка мне еще, Сметсе!