— Господин мой герцог! Взгляните на ничтожнейшего из ваших слуг, бедного малого, который живет как подобает христианину, служит господу, почитает своих государей и хотел бы, коли будет на то ваша высочайшая воля, прожить таким же порядком еще семь лет!
— Ни минуты не получишь, — отвечал дьявол, — идем, фламандец, идем!
И хотел встать с кресла, но не тут-то было. Он изо всех сил рванулся, из кожи лез вон, чтобы подняться, а добрый кузнец весело приговаривал:
— Ваша светлость желает подняться? Ах, еще рано! Повремените немного, ваша светлость, вы еще не отдохнули после долгого странствия. А оно, смею сказать, было долгим, ведь от преисподней до моей кузницы добрых сто лье, а это длинный путь для столь знатных ног, да идти-то пришлось по пыли! Ах монсеньор, отдохните маленько в этом удобном кресле, ну а если уж вам не терпится поскорей покинуть мой дом, подарите мне еще семь лет, и я дам вам за это свободу и полную бутылку испанского вина.
— Плевал я на твое вино!
— Бас, — вмешался Флипке, — угости его кровью! Это ему по вкусу.
— Парень, тебе же известно, что мы не держим в наших погребах крови, — возразил Сметсе. — Этот Напиток во Фландрии не потребляют, мы предоставляем его испанцам. Итак, прошу извинить меня, ваша светлость! Но мне сдается, что вы жаждете не столько крови, сколько тумаков, и уж я распотешу вашу душеньку, раз не хотите подарить мне еще семь лет.
— Кузнец, неужели ты осмелишься поднять на меня руку? — спросил дьявол, глядя на Сметсе с великим презрением.
— Осмелюсь, монсеньор! — отвечал славный кузнец. — Вы желаете моей смерти, а я забочусь о своей шкуре и имею на то основание, ибо она всегда мне верно служила, и ее от меня не оторвешь. Разве не преступлением было бы так вот сразу и разрушить нашу неразрывную дружбу? Да к тому же вы хотите утащить меня в ад, а там такой смрад стоит от всех проклятых грешников, что жарятся на вечном огне! Уж лучше мне семь лет подряд дубасить вашу светлость, чем идти с вами в ад.
— Фламандец, ты говоришь со мной непочтительно!
— Да, монсеньор, — подтвердил Сметсе, — зато колотить я вас буду предпочтительно.
И с этими словами он с такой страшной силой стукнул дьявола кулаком по зубам, что тот оцепенел от гнева, но пуще всего — от изумления; так изумился бы могущественный король, если бы на него поднял руку ничтожный слуга. Дьявол хотел было броситься на кузнеца, сжал кулаки, заскрипел зубами; от бешенства у него из носа, из глаз, изо рта, из ушей хлынула кровь.
— Никак, вы рассердились, монсеньор? — удивился Сметсе. — Но изволите ли видеть, раз вы не желаете внимать моим словам, я с вами вынужден объясняться тумаками. Я стараюсь этим манером вызвать в вас жалость к моей несчастной судьбе. Ах, благоволите обратить внимание, как мой смиренный кулак молит ваши пресветлые очи дать мне семь лет, выпрашивает семь лет у вашего благородного носа, вымаливает семь лет у вашей герцогской челюсти. Разве эти почтительные затрещины не говорят вашим вельможным щекам, как был бы я счастлив, весел и дороден все эти семь лет? Ах, дозвольте мне убедить вас! Но я вижу, вам нужны иные речи. С вами надо говорить языком каленого железа, наставлять вас языком тисков, умолять вас языком молотов. Ребята, — спросил кузнец подмастерьев, — хотите побеседовать с монсеньором?
— Хотим, бас, — отвечали они.
И вместе со Сметсе они пошли за инструментами. Те подмастерья, что были постарше и потому сильнее кипели гневом, взяли себе самые тяжелые инструменты: некогда по милости герцога они потеряли многих своих родных и друзей, преданных казни огнем и мечом или живыми зарытых в землю.
— С нами бог, — закричали подмастерья, — он отдал врага в наши руки. Бей кровавого герцога, властителя костров, повелителя топоров!
И все — молодые и старые — громовыми голосами прокляли дьявола и, окружив его кресло, занесли над ним брусья и молоты.
Но Сметсе остановил их.
— Если вашей светлости дороги ваши благородные кости, — обратился он к дьяволу, — соизвольте поскорее пожаловать мне еще семь лет. Сейчас не до смеха, как я полагаю.
— Бас, с чего это ты стал таким добрым? — удивились подмастерья. — И зачем ты ведешь такие долгие и почтительные переговоры с этим негодяем? Позволь нам переломать ему все кости, он тотчас же даст тебе семь лет.
— Семь лет, — завопил дьявол, — семь лет! Ни секунды он не получит. Ну так бейте же, гентцы, бейте льва, попавшего в сети! Прежде вы не знали в какую нору забиться, чтобы спастись от него, когда он, свободный, грозил вам своими когтями. Глядите, фламандские трусы, как презираю я вас и ваши угрозы!
И он плюнул на них.
Тут все брусья, молоты и прочие инструменты мигом обрушились на него, и удары посыпались градом, кроша и ломая его кости и железные латы. А Сметсе и подмастерья, без передышки колотя дьявола, приговаривали:
— Мы были трусы, потому что мы были добры, справедливы, доверчивы, мягкосердечны; а он был храбр, потому что, имея оружие и солдат, убивал слабых и истреблял безоружных.
— Мы были трусы, потому что хотели молиться богу в чистоте наших сердец; а он был храбр, потому что хотел воспрепятствовать этому, призывая себе на помощь железо, огонь и могильные заступы.
— Мы были трусы, потому что любили посмеяться и выпить по стаканчику, как люди, которые, исполнив свой долг, уже ни о чем больше не тужат; а он был храбр, этот мрачный герцог, потому что бросал в тюрьмы простых бедняков в самый разгар карнавального праздника и сеял смерть там, где было веселье.
— Были трусы и те восемнадцать тысяч восемьсот человек, что отдали жизнь свою во славу божью; были трусы и несметные толпы других, загубленных во всех концах нашей земли твоею свирепой и наглой солдатней, и таким несть числа; а он был храбр, когда приказывал мучить людей, и еще храбрее, когда бахвалился этим на пирах.
— Мы были трусы: после боя мы с пленными всегда обращались, как с братьями; а он был храбр и после поражения во Фрисландии приказал уничтожить своих же солдат.
— Да, мы были трусы: трудясь неустанно, мы наводняли весь мир изделиями наших рук; он был храбрец: прикрываясь религией, убивал без разбора всех зажиточных людей нашей страны — будь то католики, будь реформаты — и грабежом и поборами выжал из нас тридцать шесть миллионов флоринов. Ведь все в мире сейчас перевернулось: прилежная пчела, которая мед собирает, трусиха; ленивый трутень, который мед похищает, храбрец. Так плюй же, благородный герцог, на фламандских трусов!
Но герцог уже не в силах был ни плевать, ни кашлять: под градом ударов он потерял человечье обличье. Кости, мясо, железные латы — все перемололось, все смешалось. Однако крови не было видно — вот ведь чудо какое! И когда, утомившись лупить дьявола, подмастерья остановились, чтобы малость передохнуть, из этого месива мяса, костей и железа донесся чуть слышный голос:
— Получай свои семь лет, Сметсе!
— Ладно, монсеньор, выдайте только расписку! — сказал Сметсе.
И дьявол выдал расписку.
— А теперь, ваша светлость, — прибавил Сметсе, — потрудитесь встать!
При этих словах — вот чудеса-то! — дьявол принял свой прежний вид. Он удалился с гордо поднятой головой, но, не соблаговолив взглянуть себе под ноги, споткнулся о молот, лежавший на полу, и позорно грохнулся оземь, носом вниз, чем рассмешил всех подмастерьев. Потом встал и погрозил им кулаком, но они засмеялись еще громче; он заскрежетал зубами и пошел прямо на них, но они ответили ему свистом; он замахнулся шпагой на низкорослого коренастого парня, но тот вырвал у него шпагу и разломал ее на три части; он стукнул кулаком по лицу другого парня, но тот дал ему такого здоровенного пинка, что он выкатился в дверь и растянулся на набережной, задрав ноги кверху.
Взревев от стыда, дьявол тотчас же превратился в багровый пар, подобный испарениям крови. И в ушах подмастерьев зазвучали тысячи веселых, насмешливых голосов:
— Кровавый герцог избит, повелитель топоров опозорен, властитель костров втоптан в грязь! Да здравствует Фландрия во веки веков! Фландерланд тот эуиххейд[24]