Однако, как оказалось, не все предпочли зрелище раззолоченных карет и блестящих придворных благочестивой молитве: в одном из порталов собора показалась женщина. Пряча лицо под краями головного платка, которые она стягивала руками, полагая, что делается незаметнее, эта женщина остановилась на пороге. Поворачиваясь всем телом, чтобы не нарушать своей наивной маскировки, она осмотрелась, заметила архидьякона, и смущенно покраснев под его пристальным взглядом, все же решительно направилась прямо к нему.
— Святой отец, я согрешила, — сказала она приблизившись. Безо всякой подготовки и приветствия… выпалила… быстро, как заранее подготовленную фразу; и тут же замолкла, словно не решаясь говорить дальше, пока кто-нибудь, вопросом не подтолкнет ее к дальнейшим откровениям.
Архидьякон молчал. С покровительственным видом человека, которому больше чем кому-либо известно, что такое грех, он недоверчиво взирал на острый нос, румяные щеки, черные, ниспадающие из-под платка на лоб, волосы и молодые руки кающейся женщины.
— Объяснитесь, дочь моя, — наконец проговорил он, убедившись, что стоявшей перед ним девушке едва ли многим больше восемнадцати лет. — Какой грех могли совершить свежесть, красота и молодость?
Эти слова заставили девушку буквально затрепетать от удовольствия. Она стянула с хорошенькой головки уже ненужный платок и, устремив на Люциуса открытый взгляд чудесных карих глаз полных блеском чувственного простодушия, казалось, была готова вверить ему свою душу. Но тот не замечал ее волнений и она, понурив голову, сказала только:
— Я влюблена, святой отец.
— Любовь не может быть греховной, — бесстрастно отвечал архидьякон. — Греховными могут быть недостойные помыслы, которые мы по неразумению своему принимаем за часть ее.
— Да, но я люблю… священника!
— А-а… — задумчиво протянул архидьякон.
Она продолжала:
— Вы понимаете; такая любовь запретна.
— Смотря, чего вы от нее хотите, — постепенно увлекаясь беседой, ответствовал Люциус. — Любовь бывает платонической и плотской: первая заставит вас страдать, но она чиста и непорочна; вторая доставит удовольствие, но в вашем случае… — он не договорил, однако в самой паузе чувствовалась невозможность подобного варианта. — Поймите, дочь моя, жаждать наслаждения, значит познать искушение от лукавого, тогда как принять страдания, значит постигнуть благо. Любить взглядом никто не может запретить даже священнику, и здесь вы можете рассчитывать на взаимность.
— Значит, у меня есть надежда? — тихонько спросила девушка, которая внимала архидьякону скорее сердцем, нежели ушами.
— Если вы готовы довольствоваться вздохами, легким пожатием руки и нежными взглядами… — пожав плечами, подтвердил священник. — Но если вы непременно желаете большего, то погубите и себя и своего избранника, ведь совратив человека посвятившего себя богу, вы проклянете его душу.
Девушка вздрогнула. Она вновь устремила на Люциуса свой чудный взгляд, но, не встретив в нем никаких других чувств, кроме обычного для священника участия, была вынуждена опять опустить голову.
— Благодарю вас, святой отец. Вы на многое открыли мне глаза, — странным голосом прошептала она и, сопровождая свои слова не менее странным взглядом, добавила: — Пожалуй, даже чересчур на многое.
Сказав это, девушка резко повернулась на месте и стала удаляться таким быстрым шагом, что временами казалось, будто она вот-вот сорвется и побежит. Однако этого не случилось, наоборот, она гордо вскинула голову и замедлила шаг, но столкнувшись в дверях, с входившим в собор молодым человеком, одарила его столь гневным взором, что становилось ясно, какого усилия ей стоило овладеть собой.
Архидьякон с интересом посматривал вслед, уходившей не попрощавшись, девушке. Ни перемены в ее шаге, ни ее взгляд не ускользнули от внимания священника. Какая-то мысль возникла в его голове, но он, тут же, с негодованием прогнал ее:
— Нет, не может быть… глупости, — прошептал он в ответ на собственную догадку. После чего устремился навстречу вошедшему человеку, в котором узнал своего духовного сына и хорошего приятеля Филиппа Вимера.
— Филипп! Приветствую вас! — воскликнул священник при виде давнишнего друга. — Чем я обязан столь приятному сюрпризу? Впрочем, позвольте, угадаю: до вас дошли порочащие меня слухи, и вы пришли с уверениями в вашей дружбе, не так ли?