— Вы ударили женщину?! — удивился я.
— Да ты что! — возмущенно ответил полицмейстер. — Ее собаку. Она начала тявкать, ну я и приложился слегка. Вот про это я и говорю тебе! Не хватает мне академического этикета!
— Ну…знаете… — я слегка заколебался перед ответом. — Если выпадет свободная минутка, я могу с вами позаниматься…
— О! Отличная мысль, Какушкин! — восторженно ответил Чудновский и я заметил, как он немного воодушевился этой идеей. Повернувшись ко мне всем корпусом, Алексей Николаевич заискивающе спросил: — Может быть стоило бабку дубинкой пригреть? Я тут подумал, а собака-то в чем была виновата?
— Не стоило вообще кого-то бить, — я удивился, когда услышал в своем голосе нескрываемое раздражение. Произошло это неожиданно, и мне сразу же захотелось извиниться перед Алексеем Николаевичем за этот оскорбительный тон, но он тут же отвернулся и смолк.
— Рассказывай обстоятельства случившегося, — произнес Чудновский, насупившись.
Обрадовавшись, что мы переходим к сути дела, я тут же задавил ноющее чувство вины и ответил:
— В двенадцать часов ночи городовой Просаков, как обычно, совершал обход улиц. Патрулируя Леворадикальную, он услышал душераздирающий женский крик. Он доносился из ветхого дома, на краю улицы. Прибежав на него, Просаков увидел внутри дома женщину. Распластавшись на кровати, она рыдала и показывала рукой на открытое окно в комнате. Ну городовой начал расспрашивать, что случилось. Женщина говорит, что, как обычно, в районе десяти часов вечера легла спать…
— Как она спала? — перебил меня Чудновский.
— Ну… — я вновь замялся. — На боку, наверное… Не знаю.
Алексей Николаевич задумчиво смотрел вперед, закручивая кончики своих усов.
— Так вот… Часа два она ворочалась и пыталась уснуть. И когда дрем ее все же одолел, у нее скрутило живот…и она решила по-тихому… ну… офлатуситься… И тут, когда непродолжительный процесс уже подходил к концу, она услышала шуршание бумажного пакета… Конечно, среди бедняков слухи расходятся быстро, и она уже была наслышана о маньяке с бумажным пакетом и его трех жертвах. Ну и перепугалась бедная женщина. Завопила, задергалась. Так и спугнула преступника. А тот, резво перепрыгнув через ее кровать, сиганул в открытое окно.
Я видел, как полицмейстер анализирует сказанное. С каждой секундой его лицо становилось все озабоченнее, а вена на лбу набухала так стремительно из-за непрерывных раздумий, что, казалось, будто она могла лопнуть в любую секунду. Я не обладал должным аналитическим опытом или познаниями в физиогномике, тем не менее сразу понял, о чем думает Чудновский. Оттого ли, что каждая мелкая эмоция читалась на его лице или же оттого, что я думал о тех же событиях, я был уверен, что Алексей Николаевич пытается связать это сорвавшееся преступление с предыдущими четырьмя случаями, которые не дают нашему полицейскому участку покоя уже второй месяц.
***
Помню тот жаркий майский день, будто это было вчера. Только отгремели празднества в честь дня рождения царя, и меня, выпускника столичной полицейской школы, направили для дальнейшего прохождения службы в глушь нашей родины, в город Люберск. Спустя два дня после моего прибытия прогремело первое преступление в деле о маньяке. В сточной канаве на окраине города было обнаружено изуродованное тело девушки. Помню, как тяжело было уговорить Чудновского отправить меня на место преступления. Он всячески противился, аргументируя свои действия недостаточностью моего опыта в криминальных делах. В итоге я отправился туда в качестве наблюдателя при условии, что не буду лезть к сотрудникам следствия со своей “академической теорией”. Наблюдать пришлось с маленького мостика, под которым растягивалась канава. С первого взгляда могло показаться, что это обычное дело, “прибили”, как говорили сотрудники полиции. Лицо девушки было измазано грязью, а задняя часть подола платья лежала на спине, пошло оголяя изорванные панталоны. По поверхностному осмотру тела можно было предположить, что это было изнасилование. Но начальник следствия начал педалировать версию с ограблением, в результате которого преступник и убил жертву.
На этом все могло и закончиться, если бы младший городовой Незалежкин, который не обнаружил на теле девушки признаков насильственной смерти. Тут же разгорелся спор между следователем Устюговичем и Незалежкиным. Первый утверждал, что жертву задушили и после изуродовали лицо. Городовой отвечал, что девушку не изуродовали и, судя по глубоким шрамам и бледно-серой коже, она была просто не очень красивой. В какой-то момент спор мог перерасти в драку, но я решил вмешаться, выступив своего рода рефери и тем самым ослушавшись приказа Чудновского. Спорившие с удовольствием разрешили мне осмотреть тело, ведь каждый из них считал, что он прав. Признаков насилия и вправду я не нашел, а след якобы от рук преступника на шее жертвы очень напоминал натертость от жесткой ткани платья. Готовый вынести вердикт, я привстал с колен, и мой взгляд случайно упал на голую веточку куста крыжовника, на которой болтался кусок бумажного пакета. Моя интуиция кричала, что это может быть зацепка, но как я мог объяснить это старшему следователю, если сам не до конца понимал, чем так важен этот бумажный кусочек, безвольно зацепившейся за куст? Молча сорвав бумажку с ветки и убрав в карман, я озвучил спорщикам свое мнение. Безусловно, на девушку напали и, возможно, пытались изнасиловать, но намеренно ее не хотели убивать. Напавший мог надавить на голову рукой, а девушка, уткнувшись лицом в грязь, задохнулась. После моего вывода, Незалежкин самодовольно улыбался, не отводя взор от начальника следствия. В свою очередь тот жутко разозлился, но, думается мне, не от прозвучавших выводов, а от самого факта публичного унижения, которое, как он мог считать, нанес ему городовой.