Кафешки и ресторанчики с надменно-неприветливыми, словно делающими тебе одолжение официантами обоих полов, книжные развалы вдоль набережной, витрины бутиков с названиями брэндов, знакомых каждому москвичу по торговым мегакомплексам на МКАДе — всё это имело место быть, но…
Но дух города — нынешнего, современного, реального, а не киношно-песенного Парижа, был абсолютно лишён того утончённо-легкомысленного, изящно-романтического шарма, некогда являвшегося «визитной карточкой» столицы мировой моды и изобразительного искусства.
Вместо стильно-пикантных парижанок и породисто-мужчинистых парижан улицы заполняли афро-алжиро-пакистано-румыно-албано и прочая, и прочая… криминально-бомжовые типажи вперемешку с туристами из всех стран, среди которых обладатели восточного разреза глаз находились в явном большинстве.
Как-то это всё было грустно…
Я, прежде не бывав в Париже, думал, что на каждом бульваре здесь колоритные старички играют в «петанк» — бросание металлических шаров; припудренные аккуратные старушки пьют свой кофе за маленькими столиками на тротуарах, а из-за каждого поворота на тебя может выйти героиня фильма «Амели»!
Увы! Город был сер, неприветлив, попахивал отходами человеческой жизнедеятельности почти из каждого переулка. Вместо «петанка» на бульваре группа румынских жуликов «разводила» прохожих давно устаревшей в России игрой в «напёрстки», вместо Амели вокруг сновали безвкусно одетые, татуированные, отпирсингованные, развязно ведущие себя «фемины» самого разного возраста и не всегда уверенно определяемого пола.
Единственное, что из моих представлений о Париже совпало с действительностью, были маленькие столики на тротуарах и внутри заведений общественного питания.
Причём настолько маленькие, что сидеть за таким вдвоём, друг напротив друга, можно было лишь с опаской обрушить на себя с трудом помещающиеся на этом крохотном пятачке две тарелки.
Представьте себе за этим столиком величавую фигуру Флавиана, и вы поймёте моё оскорблённое чувство!
Сидя за таким столиком, на котором свободно разместились лишь две чашечки с кофе и блюдце с запредельно дорогим круассаном, на краю маленькой площади на Монмартре с продающими откровенный «китч» художниками и наблюдая, как мимо нас с Флавианом протекает разнонациональный поток туристов, я взглянул на своего задумавшегося батюшку и спросил:
— Отче! Куда оно всё делось? Это очарование Парижа, которое до нас доходило посредством фильмов, музыки, картин, книг и других произведений человеческого таланта, рождённых вдохновением от эстетической неповторимости этого города?
Ведь было же оно, было! Какие-то следы былой «харизмы» и сейчас ещё видны, но как могла с таким всемирным центром европейской культуры произойти такая деградация?
— А на чём была построена европейская культура? — пригубив из малюсенькой чашечки кофе, спросил Флавиан.
— На христианстве, вроде… — неуверенно ответил я. — До христианства, кажется, и Европы как таковой не существовало, так — территория, заселённая варварскими племенами.
— Европейская культура, Лёша, построена не на христианстве как таковом в его апостольско-евангельском понимании, а на искажённом латинской ересью, а затем германским реформаторством именно «европейском христианстве»! — Флавиан поставил чашечку на столик и продолжил: — Этот росток ереси — лжи, привитый к древу европейского христианства, подобно компьютерному вирусу перенастроил весь организм Западной Церкви на воспроизводство и развитие всё более далёких от первоначального Христова учения плодов-мутантов.
Самое страшное, что искажение коснулось не только вероучительных догматов, так сказать, теории духовной жизни, но глубоко исказило и практику — аскетическую жизнь христианина, соединяющую его душу с Богом через стяжание благодати Духа Святого!
На смену «умной молитве», переданной вселенскому христианству Святыми Отцами, в латинской аскетической практике была принята «медитация», доводящая практикующих её до состояния духовной прелести, переходящей в исступление ума и часто завершающейся сумасшествием.
Очищенное и освящённое Духом Божьим чувство Любви сменилось экзальтированной чувственностью и языческим культом плоти, переросшими в себялюбие и самоугождение.
А протестантский рационализм и «юридический» подход к выстраиванию отношений с Богом привёл вообще к практическому устранению из жизни христианина её духовного элемента — богообщения в благодати!