— Ты ещё про снегоуборщик расскажи, мой новый ноутбук и кофе-машину в архондарике, — взглянув на меня с упрёком, проворчал Флавиан.
— Ну, да… — опомнился я, — чего-то я расхвастался…
— Алексей! — обратилась ко мне герондисса, глядя своими блестящими улыбающимися глазами, — а Вы тоже клирик церкви?
— Я-то… — неожиданно для себя смутился я. — Да нет, какой я там клирик! Я просто иногда на клиросе пою, иногда читаю, иногда батюшке в алтаре прислуживаю, водителем у него бываю, на требах помогаю, так, по церковному хозяйству что-нибудь делаю…
— Он моя правая рука, матушка, — неожиданно вступил в разговор Флавиан. — И левая тоже, часто ноги, а порой и голова!
— Ого! — изумился такой оценке я.
— Я без Лёши, матушка, наверное, уже раза три помер бы, он мне и нянька, и сиделка, и друг, и соработник, а своими вопросами он меня часто на активную духовную и умственную работу подталкивает, чтобы я не разленился вконец.
— Ага! — согласно кивнул я. — Чтобы «с жирку не сбрыкнул»!
— Что-что? — не поняла герондисса, — это как точнее можно перевести?
— Это из Гиляровского, матушка! — улыбнулся Флавиан. — Был такой русский писатель в конце девятнадцатого — начале двадцатого века, он о старой Москве книгу уникальную написал, так и называется: «Москва и москвичи».
В ней он, в частности, описывает трактир купца Тестова, в котором для богатых посетителей особым образом выращивали поросят — выпаивали цельным молоком и содержали так, чтобы каждая ножка была в отдельном стойлице, «чтобы с жирку не сбрыкнул».
— Кажется, поняла! — по-детски непринуждённо засмеялась матушка. — У Алексея прекрасное чувство юмора.
— Каюсь, грешен! — я смиренно потупил очи. — Но если я, матушка, ему «язвой в плоть» не буду, так он даже свои таблетки пить перестанет. И всё — «со святыми упокой» и «вечная память»! А мы, все его духовные чада, сиротами станем. Я слишком большой эгоист, чтобы его вот так взять и в рай отпустить, хотя, может, его там и заждались уже.
За окном раздался деревянный перестук в «талантос» — очевидно, после полунощницы начиналась утреня.
— Вы пойдёте на утреню, — вставая, спросила матушка Феодора, — или с дороги отдохнёте в архондарике до литургии?
— Мы пойдём на утреню, матушка! — тоже вставая, отозвался Флавиан.
— Мы с вами сможем побеседовать после богослужения и трапезы, если вы захотите! — улыбнулась герондисса.
— Благословите, матушка, мы хотим! — поклонился Флавиан.
***
Туман почти полностью рассеялся, пока мы знакомились в архондарике с герондиссой. В окне засветлело и, когда мы вышли на улицу вслед за матушкой Феодорой, шагах в сорока от двери показались очертания небольшого византийского храма, явно древнего, со сложенными из крупных камней стенами. Мы с Флавианом остановились, оглядывая окружающий пейзаж.
С западной стороны, с которой храм был нам виден от крыльца архондарика, к нему было пристроено широкое крыльцо, разделённое на три арки: более узкую центральную, за которой располагалась входная дверь в само здание церкви и над которой возвышалась простая, но стройная и изящная в своей простоте двухъярусная колокольня, и две более широкие боковые.
В левой арке висели массивное деревянное било и состоящее из двух полусогнутых полос металлическое.
В правой, за тонкой стеклянной перегородкой, защищающей от ветра и косого дождя, стоял круглый греческий подсвечник с песком и аналой с лежащей на нём иконой святого великомученика Георгия Победоносца.
Слева от храма стояло недостроенное вытянутое одноэтажное здание, ещё дальше за ним поднималась в небо вершина горы с заметным квадратиком то ли домика, то ли часовни на самом верху.
— Смотри, отче! — показал я на него Флавиану, — прямо Афон с храмом Преображения на вершине!
— Мы так и называем эту гору между собой, нашим Афоном! — подтвердила по-русски монахиня, вышедшая вместе с нами из дверей архондарика.
Мы повернулись к ней. На монахине был видавший виды подрясник с надетым сверху большим рабочим фартуком, апостольник и очки, лицо широко улыбалось.
— Вы русская, матушка? — спросил я её несколько бесцеремонно.
— Я из России, а по происхождению — из русских немцев с Поволжья, — так же улыбаясь, совершенно без смущения ответила монахиня. — Поэтому старец, когда постригал меня в схиму, дал мне имя Германика.
— В схиму! — удивился я, видя, что ей трудно дать на вид более сорока лет. — А вы давно в этом монастыре? Вы сюда приехали ещё мирянкой или уже монахиней?