— Хорошо, Алёша! К вашим отношениям с Ириной мы ещё вернёмся. Давай вот с чего начнём. Ты знаешь, что когда-нибудь умрёшь. Представь себе, что это произошло с тобой сейчас. Вот, ты только что вышел из тела, сбросив его как старую одежду, и твою душу повели на мытарства.
— Сразу на мытарства? Мытарства — это такие мучения?
— Нет. Мытарства это, буквально — таможни, при прохождении которых ты должен уплатить пошлины за несомый тобою багаж. А, багаж твой — грехи, что ты собирал всю жизнь. Представляешь?
— Представляю. Четыре года «растаможкой» на фирме занимался. Тоже нагрешил, наверное кучу.
— Быть может. Так вот, предстоит тебе пройти двадцать таможен, на каждой из которых испытываются свои, определённые виды грехов. Откупиться можно только противоположными этим грехам добрыми делами, подвигами духовными и молитвами — своими и других людей за тебя. Много людей за тебя молится-то?
— Не знаю. Наверное, никто. Бабушка верующая была, она-то должно быть, молилась… А, больше — не знаю.
— Видишь, Алексей, как страшно, когда за тебя молитвенников нет, ведь скольких людей чужая молитва в последний миг спасала! Впрочем, и за тебя молятся — Женя с Ириной, Клавдия, которую ты с Катей подвёз, Катя та же, Семён с Ниной, мать Серафима, ну и я, грешник, тоже.
— Почему? Что я им, чтобы за меня молиться?
— Не что, а кто — брат во Христе Господе! Да ещё — страждущий, нуждающийся в сугубой помощи и поддержке. Любовь Христова заставляет их за тебя молиться. И ты за них молись.
— Буду обязательно! Господи! Надо же, и ко мне кто-то с любовью! Спасибо тебе, Господи, благодарю Тебя!
— Так, вот, Алексей, приведут тебя на первое мытарство, а это — мытарство празднословия и сквернословия, много тебе предъявить смогут?
— Много. Знаешь, я с детства — трепач. Любил «общаться», то есть — трёп. И в школе на уроках, даже выгоняли меня за это из класса частенько. Не язык — помело поганое. Сколько наболтал за всю жизнь — представить страшно! Любил и перед ребятами и перед девчонками красным словцом пощеголять, и в институте потом, да ты сам, наверное помнишь, меня ведь «мешок с анекдотами» звали. Шутки пустые, похабные, язвительные — всё было, и не перечесть. Прости меня, Господи!
— Скверным словом много согрешал?
— Скверным словом? Матом, что ли? Да с третьего класса, с пионерлагеря! Мальчишки у нас там все матерились, ну и я начал. Сперва как-то стыдно было, даже краснел поначалу, потом привыклось, и к концу заезда выдавал — будь здоров! Думал ведь, дурачок, что я от этого повзрослел! Господи! Прости за дурость! А, уж потом, матерился почти не задумываясь, даже художественно, с «наворотами», на публику. Да и, в последнее время, если ты матом да по блатному, да с наркоманским слэнгом не говоришь, так — вроде ты и не полноценный какой-то. Сейчас и ведущие по телевизору такое отпускают! Матершина сейчас это — норма речи! Не раз слышал, как родители с детьми, беззлобно так, матерком переговариваются…
— И ты — как все?
— Как все! Прости, Господи! Каюсь! Сколько ж я наговорил?!
— Бог простит, Лёша, он видит, что ты раскаиваешься в этих грехах и радуется этому.
— Правда, раскаиваюсь! Честно! Я вот пообщался тут с Семёном, Ниной, со всеми вами, ведь и мысли не было трёп разводить или, не дай Бог, выругаться. Я только сейчас понимаю, какое же это уродство — современный опохабленный язык, на котором я до сих пор изъяснялся.
— Ко второму мытарству подошли, Алексей — мытарство лжи и клятвопреступления. Грешен в этом?
— Грешен, конечно, ещё как грешен! Вся наша жизнь сейчас — ложь и клятвопреступление.
— Твоя жизнь, Лёша, говори только про себя!
— Прости, понял! Моя жизнь, именно моя жизнь — вся лжива! В детстве врал родителям, врал даже любимой бабушке, врал по поводу и без повода, врал от страха наказания, врал желая что-нибудь выпросить, врал друзьям на улице, что у меня папа — командир подводной лодки, что у меня есть настоящий пистолет, о чём только не врал! Потом в школе врал учителям, опять родителям, друзьям, иногда сам путался, где фантазии а где правда. Врал в институте, косил от колхоза, брал липовые медицинские справки, даже с гипсом один раз пришёл к военруку, чтобы вместо сборов с друзьями в поход пойти. Девчонкам врал, за которыми ухаживал, которых добивался, врал что люблю, врал что женюсь, врал, врал, врал… У меня из-за этого и с Женькой тогда не вышло, разок на вранье прокололся, а она вранья на дух не переносила, она мне — от ворот поворот! Молодец Женька, правильно она не меня, а Генку своего выбрала. Всё моё враньё Ирке бедной досталось, уж тут я разгулялся! Господи! Прости меня мерзкого, вся моя семейная жизнь была сплошным враньём — как же я бедную Ирку обманывал! Изменял ей, деньги от неё кроил, подводил её постоянно… Она всё терпела, прощала… А, я жил в своё удовольствие, грёб всё под себя, себя ублажал, даже отпуска всегда брал отдельно, чтобы «оторваться». Наотрывался… Господи, если можно, прости меня! А, в теперешней жизни — опять сплошная ложь! Лгу, чтобы удержаться на работе, обещания даю заведомо невыполнимые, лгу знакомым, что у меня всё — «о кей!», лгу самому себе, что мне такая жизнь нравится, и что я вообще «крутой»… Господи! Я устал от вранья, прости меня, помоги мне жить по другому, я не хочу больше врать…
— Бог простит тебя, Алексей, полюби жить в правде, в правде — Христос! А, отец лжи — сатана, не служи больше ему.
— Помоги мне, отец Флавиан, мне самому эту гору не осилить!
— Бог поможет, Лёша, идём дальше — мытарство осуждения и клеветы. Грешен?
— Осуждения? Что значит — осуждение?
— Осуждение-то? А ты вспомни, что ты говоришь находясь за рулём по адресу «подрезавшего» тебя водителя, нагрубившего тебе начальника, валяющегося на пороге подъезда пьяного, что ты мысленно произносишь в адрес многих современных политиков, когда смотришь какие-нибудь «парламентские новости» — вот это, как раз, и есть — осуждение.
— Так ведь я же справедливо так говорю или думаю, ведь они же и вправду продажные хамелеоны, я про политиков, или за рулём — ну, если он «козёл» и чужими жизнями рискует, так я и говорю — «козёл», или «баран»! Что ж я неправду что ли говорю?
— Правду. Но — свою, человеческую, такую как ты её видишь и понимаешь. Но, поскольку видим-то мы далеко не всё, а понимаем и ещё меньше, то Господь и предупреждает нас не лезть осуждать, размахивая этой своей правдой, чтобы самим не вляпаться ещё сильнее (а так, обычно и бывает). Наша «правда» основана на неполной информации и, потому, не может быть настоящей правдой. Тогда как Бог видит и действия, или слова, человека, но, в отличие от нас, видит и мысли и внутренние побуждения совершившего эти действия или сказавшего эти слова. Поэтому Его суд объективен и справедлив, а наш — всегда несовершенен. Господь, заповедуя нам не судить никого, как раз и предупреждает нас от опасности стать судьями необъективными, неправедными и тем навлечь на себя праведный суд Божий. Понял?
— Не совсем…
— Ну смотри, например; идём мы с тобой по улице и видим нищего. Ты от души пожалел его, собрал по карманам всё, что у тебя было, скажем — десять рублей, и отдал ему. Я, увидев это, позавидовал твоей щедрости, и решив показаться ещё щедрее, дал нищему сто рублей. А мимо шла, например, мать Серафима. Увидела она всё происходящее и подумала — какой же жмот этот Алексей — всего десятку дал, не то что отец Флавиан — вон какой добрый — целую сотню отвалил! А, Господь, смотрит на всё это сверху и «начисляет»: Алексею, за искреннюю доброту — награду; Флавиану за зависть и тщеславие — осуждение; и Серафиме тоже — осуждение, чтоб не судила по внешнему, и не брала на себя полномочия Бога.
— Теперь — понял. Ну, тогда я уже точно осуждён! Считай каждый день моей жизни — сплошное осуждение! Ведь страшно то как! Я и в детстве даже родителей осуждал, особенно когда они ругались, или отец пьяный приходил. Да, отца ведь я и до самой его смерти осуждал, и за то, что он нас с матерью бросил, и за то что не помогал, и за всю его разгульную жизнь! И маму осуждал, за ремень, которым она меня от лени и вранья отучала, и за то, что, по бедности, на кино и мороженное денег редко давала, за то что «не понимала» дурака сопливого, начавшего курить в восьмом классе и выпивать в девятом, за всё, в чём она моим желаниям не потакала. А ведь она добрая была и «трудяга», на трёх работах тянула, чтобы мне — дураку образование дать, и умерла рано, потому что надорвалась на этих работах! Господи, если можешь, прости меня за это! Прости за маму, и за отца!