Головой трясёт из всех сил, слезами заливается.
«Причаститься хочешь Святых Тайн Христовых?»
Кивает, рот открывает, а сказать ничего не может, только плачет.
Прочитал я над ним молитву, разрешил от всех грехов «от юности его», причастил Святыми Дарами. Он сразу как-то обмяк, успокоился, черты лица разгладились, уснул. Я уехал, а через два часа он умер не просыпаясь.
Так вот, думаю я, Лёша, что, если бы не страсть эта — пьянство, может, и вышел бы из него какой-нибудь «Сталин» сельского масштаба, может, и шёл бы он дальше по головам людским ради вымпела с «Доской почёта». И во что бы он ещё мог превратиться, скольким людям горя мог бы принести?
А через страсть свою да унижение от людей смирился, немощь свою осознал, даже перед смертью покаяться смог и причаститься. Верю я, что простил его, горемыку, Господь. Царства ему Небесного!
Кстати, Валентина, которая за Петровича замуж не пошла в своё время, на могилку к нему цветочки в церковные праздники приносит и свечечку зажигает, наверное, молится за него.
— Так, значит, выходит по-твоему, отче, что эту страсть Господь пьяницам для смирения попускает?
— Когда самим пьяницам для смирения, когда их близким для вразумления, когда и ещё по какой, Одному Господу ведомой, причине. Однозначно можно сказать лишь то, что как и любая страсть, страсть пьянства является следствием неправильного выбора, попущения себе греха, следствием попрания Божьей заповеди и своей совести и, одновременно — веригой во искупление этого греховного выбора.
Как в русской народной сказке: «не пей Иванушка из козьего копытца — козлёночком станешь!» А не послушал — носи рога и копыта, молись да смиряйся, глядишь — опять в человека превратишься.
Наш разговор прервала подошедшая мать Серафима.
— Батюшка! Там у ворот вас какой то Григорий спрашивает, пьющий по виду, говорит, что вы жену его знаете, она, мол, к нам в церковь ездит. Зовут её Татьяна.
Глава 8 «Победа»
— Папа! А, зачем тебе так много газет одинаковых? — Стёпка искренне недоумевал.
(Чадо! Что знаешь ты о сладости авторского тщеславия, подогреваемого запахом свежей типографской краски, исходящим от газетных листов, на которых в конце пусть даже и не очень большого очерка житийного содержания скромно значится: «автор и составитель Алексей Миронов?»)
— Там, Стёпа, папино литературное произведение, — в голосе Ирины явственно звучало весёлое лукавство, — папа эти газеты друзьям будет дарить, с автографом, а если друзей на все газеты не хватит, можно будет оставшимися газетами стены оклеить в папином «офисе», папа будет смотреть на них и вдохновляться на новые гениальные шедевры.
Я снисходительно взглянул на Ирину.
— Видишь ли, Степан! В нашем несовершенном мире люди, одарённые литературным талантом, как, впрочем, и другими талантами, всегда сталкиваются со стеной непонимания, недооценкой их заслуг, а порой даже гонениями, со стороны серой и творчески неразвитой массы обывателей…
— Я понял, папа! А на чердаке тоже клеить будем?
О! Музы!!!
Писательским трудом меня подвигла заняться Виктория Самуиловна, давнее чадо и помощница по связям с администрацией отца Флавиана. Огненно-рыжая, с редкими сединками в свои шестьдесят с чем-то лет, поджарая и длинная, словно борзая, с широко открытыми ясными голубыми, слегка навыкате, глазами, и абсолютно не воспринимающая слово «нет», произносимое чиновником любого ранга, когда дело касается церковных вопросов.
Кажется, какой-то из ураганов, опустошивших несколько лет назад часть южных штатов Америки и мексиканского побережья, назывался «Виктория». Наша Виктория, по-моему, походя разобралась бы и с остальными штатами тоже.
По крайней мере, сотрудники городских и районных административных и муниципальных учреждений приходили в состояние «благоговейного трепета» и «памяти смертной», едва заслышав в конце коридора её высокий жизнеутверждающий голос с хорошо слышимыми нотками «нержавеющей стали». Этот голос, очевидно, достался ей в наследство от деда, печально отметившегося в этих краях в двадцатые годы несгибаемого чекиста, расстрелянного в тридцатые такими же несгибаемыми энкэвэдэшниками.
Даже местный Т-ской владыка, архиепископ М-й, как мне кажется, её слегка побаивался (хотя, с точки зрения почтения к священноначалию и церковного послушания, Виктория Самуиловна была безупречна — в чём очевидна несомненная заслуга отца Флавиана).
Кстати, для тех, кто не знает, «виктория» переводится с латыни как «победа». Поэтому между собой мы иногда называли нашу «термоядерную» Викторию — Победа Самуиловна.
Её «кредо» звучало так: «Мой дед Иосиф боролся с Богом, расстреливал священников и разрушал храмы. За это он получил пулю в голову в тридцать седьмом году. Мой отец Самуил тоже боролся с Богом и писал лживые атеистические книжки. За это он пропал в колымских лагерях в сорок седьмом году. Я тоже первую половину жизни боролась с Богом и учила студентов „диалектическому материализму“ и „научному атеизму“. За это я получила обширный инфаркт и пожизненную группу инвалидности в восемьдесят седьмом году. Теперь я не борюсь с Богом. Я борюсь с собственными грехами и стараюсь хоть немного искупить перед Богом то, что натворили за свою жизнь мой дед, мой отец и я сама».
Если говорить об «искуплении», то приведу здесь неполный список известных мне деяний «несгибаемой Виктории».
По её инициативе или при активном непосредственном участии возвращено и открыто: 8 храмов, 1 мужской и 2 женских монастыря, архиерейский дом, богадельня, 3 приходские школы, 4 часовни, комплекс зданий Т-го духовного училища с домовой церковью и молитвенные комнаты в центральной районной больнице и двух воинских частях.
За это время её несколько раз жестоко избивали, поджигали квартиру, дважды пытались зарезать (один раз ножом, другой раз отвёрткой) и один раз в неё стреляли (в период, когда она отвоёвывала здание Вонифатьевской церкви, занятое рестораном кавказской кухни).
Пару раз её пытались посадить в психбольницу и один раз завести на неё уголовное дело (в результате чего на скамье подсудимых оказались два чиновника, бизнесмен, налоговый инспектор и младший следователь прокуратуры).
После этого прецедента её «непотопляемость» окуталась в глазах представителей местной власти таким мистическим флёром, что больше никто из «власть имущих» не смел даже пытаться оказывать на «эту рыжую бестию» какое-либо давление.
Да! Ещё забыл сказать, что её усилиями три часа в день вещало «Радио Т-кой епархии» и на местном кабельном телевидении полчаса утреннего времени было отдано (БЕСПЛАТНО!) под программу «Православный Т-ск».
Добавьте ко всему вышеперечисленному её абсолютное бессребреничество, не просто нестяжательность, а практически полную нищету.
Пожар в её квартире погас сам, потому, что в ней, кроме железной кровати, стола с двумя железными (со школьной помойки) стульями на цементном полу и железного же огромного несгораемого шкафа с кипами самой разной документации (на них-то, похоже, и покушались поджигатели), гореть больше было нечему.
Всё имущество, накопленное ранее её родителями и ею самой, она давно отдала в открытую ею же богадельню. Даже её знаменитые «бабушкинские» очки, сломанные в переносице во время одного из нападений, она сама аккуратно соединила, связав верёвочкой, предварительно просверлив дырочки в половинках.
Теперь отгадайте с одного раза — возникла ли у меня мысль отказаться, когда, пронзив меня сканирующим взглядом, Виктория Самуиловна радостно возгласила:
— Вот вы, Алексей, и напишите для «Епархиальных ведомостей» статью о новопрославленных местночтимых святых!
Мой умоляющий взгляд, брошенный с тайной надеждой на Флавиана, встретил лишь его понимающее — «Благословляю!»
Пришлось писать. Оказалось, что это даже весьма интересно и увлекательно. Просмотрев мои первые наброски, Виктория Самуиловна поощряюще заметила:
— Когда вы избавитесь от «новоязычного» слэнга, Алексей, у вас можно будет заметить даже некоторое чувство стиля!
— Виктория Самуиловна, — поинтересовался я однажды, когда мы пили чай в сторожке с отцом Флавианом и матерью Серафимой, — а не секрет, как вы стали православной христианкой?