— Тихо, тихо меж теней вслед за флейтою моей, — шелестели струйки.
Я шагнула к дому и замерла, он был словно неживой, темный.
Это от того, что там никого нет? Или от того, что там нет Ворнана? Но он ведь просто ушел на работу. Или просто… ушел.
Я моргнула, зажмурилась, и постояла, успокаивая разошедшееся сердце, а когда открыла глаза, все было серым. Свет, призрачный и блеклый шел сразу отовсюду. Тень от фонтанных дев, вытягиваясь, ползла по камням, приобретая гротескные очертания ярмарочного фигляра с дудочкой. И… будто все звуки исчезли, только фонтан журчит-напевает.
— Теплой лапкой по камням ты беги скорее к нам. И закатом пуховым, синим сумраком ночным. Тихо, тихо, мягко тьма Убаюкает тебя.
Над крыльцом лавки с покосившимся навесом беззвучно покачивалась вывеска. Сквозь провалились ступеньки, ведущие к двери, пророс бурьян, в левой витрине не было стекол, и оттуда торчали колючие плети дикой розы.
Я хотела кричать, но здесь у меня нет голоса.
Из стиснутого в панике пакета посыпалось. Яблоки, неестественно красные, поскакали по присыпанной пылью мостовой. Одно ткнулось в бортик разговорчивого фонтана. Оттуда, из-за бортика, высунулась тонкая рука и цапнула фрукт за бочок, послышалось сопение, потом поверх мокрого округлого края легли пальчики, показалась русая выгоревшая макушка, сероватая, как всё здесь. Сквозь пряди смотрели невозможно красивые глаза-звезды в пол-лица.
— Не ходи, — прошелестел голос, вплетаясь в шепот-звон воды, — или станешь, как я.
Нос кнопка сморщился, странный ребенок, не понять, девочка или мальчик, привстал, удивленно повертел яблоко в руке, будто не знал, что с ним делать, лизнул, открыл ротик с мелкими-мелкими зубами, надкусил кожицу, скривился и пожаловался:
— Холодно… Мне холодно… Где?
Я хотела кричать, но здесь у меня…
На плечо легла рука, я вздрогнула всем телом и обернулась.
— Где, спрашиваю, пятнадцатый дом, дамочка, — пробасил чуть зеленоватый, явный полуорк с огромным баулом. — Уже минут двадцать тыкаюсь. Спишь, что ли? Добро растеряла.
— Между тринадцатым и семнадцатым пройдите во дворик, он там, — проговорила я, ошарашенно глядя по сторонам. Улица как улица, сирень пахнет, люди-нелюди ходят.
— На, держи, — мужчина сунул мне в руки одно из оброненных яблок. На красном глянцевом боку явственно проступал отпечаток мелких острых зубок.
— Э-э-э, — протянул полуорк, — вот гнусь! — Отобрал яблоко и метко швырнул в урну у моей калитки. — Никак тварь какая-то завелась. Вы бы в службу отлова стукнули. И это… спасибо.
На крыльцо я поднялась с опаской, сначала трогала ступеньки ногой, потом тростью и только потом ступала. Привидится же… Или я в тень провалилась? А я так могу? Это же для темных, а я — не пойми что и звезда во лбу.
Первый час по возвращении был еще так себе, а потом все пошло наперекосяк. Наша первая серьезная размолвка с хлопаньем (я — окном, Ворнан — крыльями) показала, что нет у меня на самом деле никакой гордости и прочей всякой выдержки. Я исходила все комнаты в доме, звонила ему на магфон, прекрасно зная, что он, как всегда, оставил его, и мерзкий вибрирующий звук гулял по второму этажу, а я все набирала и набирала. И правда — раздражает. Но Ворнану не приходило в голову, что можно сменить его на другой. В конце концов я отчаялась и просто села в спальне на кровати, там где я… где он… Где мы обидели друг друга, отказав в праве на ошибку. Так и сидела, пока не пришла ночь. И когда пришла — сидела тоже.
Хлопнуло окно в кухне, и мне казалось, что я сплю, но были горячие руки, расцепившие мои ледяные пальцы, сжатые так сильно, что я почти не могла ими пошевелить, и он сам, стоящий на коленях передо мной, упал в них лицом. Я слышала кожей щекотные ресницы, колючую щетину и нитку шрама, губы сухие, шепчущие, как молитву:
— Прости… Прости, свет мой.
— Нар, я… и ты меня прости.
Глаза-свечи, волосы-перья, руки, что обнимают меня всю. Разве есть что-то важнее этого?
— Не оставляй меня больше.
— Никогда, я слишком долго тебя ждал.
Но едва я, измотанная переживаниями, замерла, прижавшись к нему всем телом, и смежила саднящие веки, как оказалась на улице, босая, в одной ночной рубашке. Я не успела ничего толком сообразить, как Ворнан, бледный и тоже босой подхватил меня на руки и унес в дом.
— Тихо, тихо не шуми, дверь неслышно отвори и смелей, смелей, дружок теплой ножкой за порог, — пела вода в фонтане.
Только когда захлопнувшаяся дверь отсекла звуки, я поняла, что пела — я. И в ужасе прижала ладони ко рту. Теперь я знала два своих самых страшных страха: потерять его и потерять себя.