И когда Леонард увидел в отделе свежих продуктов овощи, гниющие из-за нерадивости персонала или отключений электричества, из-за отсутствия продавцов он мог лишь позвонить по федеральному номеру с автоматическим обслуживанием. Он подозревал, что где-то в этом гулком, жутко освещенном здании, начиненном черными пузырями камер наблюдения, есть живой, дышащий управляющий. Но управляющий определенно не хотел иметь дела со своим начальством, и Леонард сильно сомневался, что лос-анджелесская сеть все еще принадлежит некоему Ральфсу. [42]
Наконец он завершил свои дела. По пути домой пришлось проехать через множество блокпостов. Телефон постоянно издавал трели — предупреждения о террористической атаке. Тибетские террористы-смертники подорвались в Чайнатауне. Сепаратисты из Арийского братства Калифорнии устроили у Эхо-парка перестрелку с полицией и тактическими силами ДВБ.
Вэл в тот день явился домой только в три ночи.
Вторник
Леонард провел большую часть дня в своем кабинете, вяло разбирая беспорядочные кипы и связки — распечатки черновых вариантов своего огромного романа, неудавшегося и заброшенного. Время от времени он делал пометки в дневнике, обычно недоуменные: как почетный профессор, специалист по английской и классической литературе, мог писать так плохо?
Леонард, как он сам объяснял Эмилио и еще нескольким знакомым, ставил целью рассказать историю первой трети нового века. Но, читая выборочно страницы и главы своего заброшенного произведения, он понял, что во всех этих черновиках отразилось лишь его невежество. Персонажи неизбежно становились жертвами социальных сил, которые за последние двадцать пять лет так сильно изменили Америку и остальной мир. Действия персонажей, какими бы они ни были (основное место в черновиках занимали разговоры), демонстрировали непонимание этих сил и собственную беспомощность перед лицом происходящих перемен. Иными словами, восприятие действительности героями романа было таким же приглушенным и неестественным, как и у самого профессора Джорджа Леонарда Фокса, сорок лет проведшего в комфортном университетском зазеркалье.
По мере чтения Леонард ронял листки, не в силах сдержать улыбку. Как он и говорил Эмилио, он попытался занять позицию над схваткой — абсолютно объективную, в духе Льва Толстого, — и потерпел неудачу. В конечном счете он удовольствовался бы и менее объективной позицией в духе, скажем, Германа Вука. [43]
Леонард в 1970-е годы читал два главных произведения Вука — «Ветры войны» и «Война и воспоминания» и вместе со всеми студентами и известными ему преподавателями отмел их как посредственные исторические поделки. То были неуклюжие попытки рассказать о событиях, предшествовавших Второй мировой и холокосту, и описать то и другое в двух громадных томах саги о разбросанных по миру членах семьи американского морского офицера. Среди них была и жена его сына, еврейка по имени Натали, которая попала в Освенцим со своим дядей-интеллектуалом и маленьким ребенком. «Вук пережевал больше, чем заглотил», — остроумно заметил Леонард (не сообщая о том, что это цитата) на лекции для старших курсов в Йеле, затронув по касательной книги Вука.
Но теперь Леонард понимал, что Вук, почти совсем забытый в течение первой трети нового века, кое-что знал об этом мире. Его популярные романы были насыщены точными подробностями, шла ли в них речь о неуклюжих механизмах подлодок 1940-х годов или о более эффективных бюрократических механизмах холокоста. И потом, Вук писал свои забытые шедевры так, словно спасение его души зависело от того, что он расскажет о холокосте.
Леонард в черновиках романа сумел лишь передать смятение своих пассивных героев, в точности совпадавшее с его собственным: почему мир вокруг нас меняется к худшему?
Он засунул распечатки в большую коробку и закрыл ее.
А когда он сам понял, что Соединенные Штаты Америки движутся не туда: не потому, что тысяча интеллектуалов вопит, поднимая ложную тревогу на манер Маркса, Маркузе, Грамши, Алинского и других, а потому, что страна и вправду катится в тартарары?
Недавно по причинам, непонятным ему самому, он вдруг ударился в воспоминания о первых днях президентства Обамы. Леонард состоял тогда в браке со своей последней женой, Нубией, — наименее удачном из всех. Супруги жили в Колорадо, где Леонард преподавал в Боулдере, а Нубия возглавляла кафедру афроамериканских женских исследований в Денверском университете. Но она, уроженка Чикаго, захотела оказаться на родине в день победы Обамы, в 2008-м. Нубия была настолько уверена в этой победе, что заказала билеты на рейс в Чикаго для себя и мужа еще в августе, когда Обама стал кандидатом от демократов на денверском съезде. Нубия была делегатом этого съезда.
Они остановились в доме ее матери. Три брата и две сестры Нубии, все их супруги и дети были там и следили за ходом выборов. Когда Обама еще не набрал нужного числа голосов выборщиков, все уже отправились в Грант-парк, где должно было состояться окончательное объявление результатов и последующее празднество.
Леонард помнил радость и слезы на щеках Нубии и своих собственных. Ему было десять лет, когда полиция атаковала демонстрантов в парке, недалеко от места, где Обама — слишком молодой, чтобы придавать значение событиям бурных шестидесятых, — в ту ночь торжествовал победу. В ту ночь сотни тысяч человек наводнили Грант-парк. Радость, слезы, объятия незнакомых людей, когда на громадных экранах по Си-эн-эн объявили, что Обама получил-таки достаточное число голосов, — все это казалось и прошлым, и будущим Чикаго и всей Америки.
Темны были эти дела, но они все вместе достигли страны обетованной.
Это чувство угасло в Леонарде за несколько последующих лет, причем раньше, чем в Нубии. Что и стало одной из причин, почему их брак продержался не так долго, как мог бы.
Нет, Леонард, который в своей здоровой юности — в пятидесятые годы — был интеллектуалом и гордым представителем, даже лидером, факультетского племени, не стал внезапно тайным республиканцем. Сквозь все годы резких перемен он пронес веру — в просвет, в перемены, в необходимость для федерального правительства играть важную роль во всем, от принятия мер против изменения климата до контроля за здравоохранением. Федеральным властям следовало менять тысячи сторон американской жизни.
Но в течение этого и последующих десятилетий, когда рецессия, казалось, закончилась, а потом перешла в совсем уже бесконечный кошмар, когда войны за рубежом завершились поражением и отступлением, когда правительство и множество его программ социальной защиты провалились, Леонарда начали одолевать сомнения.
Сомнения насчет того, надо ли было принимать социальные меры, постоянно увеличивавшие дефицит государственного бюджета, в разгар первого цикла Великой всемирной рецессии.
Сомнения насчет того, стоило ли повсеместно отступать перед поднимающим голову радикальным исламом.
Сомнения насчет того, правильно ли сделали Соединенные Штаты во втором десятилетии двадцать первого века, объявив о желании играть новую, более скромную роль, стать «всего лишь одним из множества государств». Да, профессор Джордж Леонард Фокс как интеллектуал глубоко скептически относился ко всему, хотя бы отдаленно напоминавшему вульгарный патриотизм, — но разве не было в Америке чего-то неповторимого… кроме того, в чем ее часто обвиняли: расизма, сексизма, империализма и хищнического капитализма?
Второе десятилетие века катилось, давя множество людей по всему миру при помощи банкротств, обвалов, компромиссов с непримиримыми агрессорами. И Леонард начал спрашивать себя — и даже задавать вопросы Нубии: не было ли все-таки чего-то исключительного в старых американских воззрениях и мощи Соединенных Штатов?
— Вряд ли стоило ждать большего от человека, который родился в вонючие пятидесятые, — сказала ему Нубия незадолго до расставания. — Ты всегда будешь жить в своих вонючих пятидесятых, вместе с сенатором Джорджем Маккарти и Комиссией по расследованию антиамериканской деятельности.
42
«Ральфс гросери кампани» — сеть супермаркетов в Калифорнии, основана в 1873 году Джорджем Ральфсом.
43
Вук, Герман (р. 1915) — популярный американский писатель, лауреат Пулицеровской премии.