К этому времени я уже был на Пэлл-Мэлл и сотрясал небеса втуне.
– Да и кто сказал, что правительство в Вашингтоне – христианское? – вопрошал я, но швейцар заявил, что решительно не знает и предложил мне сесть в кеб.
Вас, наверное, удивляет, почему я так обрушился на этого напыщенного пустозвона – обычно я помалкиваю и посмеиваюсь в кулак, слушая, как какой-нибудь всезнайка порет чушь про бедных угнетенных язычников, журя их разве за рабскую покорность. О, я собственными ушами слышал, как один такой провозгласил сипайских мятежников честными патриотами – я так обалдел, что даже ветры забыл пустить в качестве контраргумента. Знаю я этих язычников, и их угнетателей тоже знаю, и мне смешно даже слышать, как начитавшиеся книжек умники делают вид, что лучше всех понимают события, случившиеся годы назад. Человечество жестоко и глупо, и еще беспомощно, и ничего тут не поправишь. Вот взять хотя бы Бешеного Коня или Кастера – оба они давно сгинули, и слава богу. Но имея дело с такими вот антропологическими полуврунами, стоит уметь отделять зерна от плевел. В их словах есть доля истины, о да. Но это лишь одна сторона медали, и когда я слышу, что каждый белый – подлец, а каждый краснокожий – ангел, причем утверждается это с таким апломбом, и простаки глотают все и чувствуют вину перед… Ну, тут я обязательно закушу удила, особенно если хорошо набрался и почки пошаливают. Тогда меня выставляют из «Тревеллерз» за неджентльменское поведение. Плевать, я ведь даже не член клуба, кстати.
Напрасная трата нервов, согласен. Суть, полагаю, кроется в том, что пока я бегал по всему Дикому Западу, стуча зубами и мечтая только унести живым ноги, у меня тем не менее выработалась странная привязанность к этому месту, сохранившаяся и до сей поры. Это, наверное, удивляет вас, знакомых с историей старины Флэши: увенчанного лаврами героя и трусливого подонка, за всю свою скандальную и распутную жизнь не питавшего ни к чему привязанности. Все так, но у меня, как увидите, имеется своя причина.
К тому же, если бы вы видели Запад почти у самых его истоков, как видел я, в бытность свою торговцем, возницей фургона, охотником, солдатом иррегулярных частей, сутенером, шулером, скаутом, бойцом с индейцами (ну, облачаясь доспехами перед лицом противника, вы приобретаете право так называться, пусть это и продлилось недолго) и невольным заместителем маршала у Дж. Б. Хикока, эсквайра – да-да, ни больше ни меньше, – то не скоро позабыли бы про те края, даже в восемьдесят девять.[10] И достаточно сущей мелочи: дыма костерка, красивого заката, вкуса кленового сиропа в пироге или нескольких слов, неожиданно произнесенных по-апачски и… снова поскрипывают фургоны у переправы через Арканзас; бренчит пианино, полуувязшее в береговом иле; все смеются, а Сьюзи играет «Банджо на колене»; «Олд Глори»[11] вьется над воротами форта Бент; слышится зловещий шорох стрел навахо, пронзающих парусиновый тент; огромные стада бизонов растекаются по желтой прерии, словно гигантское масляное пятно; звонко стучат по полу каблучки побланас[12], а шелковые их юбки вертятся вокруг колен; мерцают в огне костерка заросшие физиономии всадников Галлантина; легкие вдыхают сладкий, как нектар, весенний воздух, и мы едем из славного Орлиного Гнезда мимо покрытых белыми шапками гор к фортам Сент-Врен и Ларами; в ноздри бьет смрад темных туш, гниющих в апачской палатке для потения в Санта-Рите; могучие воины шайенов гордо скачут в своих пернатых уборах, словно короли на совет; вспоминаю упругую податливую плоть в лесу Хила и нежные губы, шепчущие: «Заставь мои колокольчики звенеть снова…» Ах, конечно, мэм… А еще передо мной встает тот кошмар: крики, выстрелы, боевой клич орды хункпапов Желчного Пузыря, обрушившейся на нас в облаке пыли; и Джордж Кастер, оседающий на землю, сжимая руками израненную голову и прощаясь с жизнью; и красно-желтое дьявольское лицо с разверстым в крике ртом под рогатым бизоньим шлемом, и взметнувшийся над моим лбом томагавк…
«Ну, ребята, я убит», – как говаривал Дикий Билл. Только все проходит, и вот я сижу у себя дома на Беркли-сквер, гляжу на мокрые от дождя деревья, проклинаю подагру, мешающую держать перо, и припоминаю, как все это начиналось, когда ваш покорный слуга послушно семенил по улице Нового Орлеана в 1849-м вслед Джону Черити Спрингу – магистру искусств, члену колледжа Ориэль, работорговцу и чокнутому на всю голову маньяку по совместительству. Капитан, в расстегнутым жилете и сдвинутой набекрень шляпе, яростно прокладывал себе путь сквозь толпу по дороге к пристани, сыпя вперемежку ругательствами и цитатами из Горация…
10
Отсюда, как и еще из одного собственного свидетельства автора, следует, что этот раздел мемуаров был написан в 1909 или 1910 году.