— Что ночевать-то не хочешь? — спросил Серов. — Палатка у меня большая.
— Зато место хреновое. Дело твое, Андрюха, кто деньги платит, тот и барин, но шкандыбать сюды на прогулки я бы не стал.
— Почему?
— А ты послухай… послухай, говорю… Птиц слышишь? Или каких жуков?
Серов прислушался и покачал головой. Тишина и правда царила мертвая, только шелестели время от времени на ветру деревья.
— Во! — сказал Миньков, многозначительно поднимая палец. — Ни птиц тут, ни зверья, ни пчелки завалящей… Карабинчик ты зря с собой прихватил, не бродят тут мишки. Во всей округе пустота.
Они помолчали, потом Серов, сунув в огонь пару сухих ветвей, спросил снова:
— Водил сюда многих, Петрович?
— Нынешний год ты второй. Приезжал из ваших краев, из Москвы, мужик, богатый, важный… Одно слово — бис-мес-мент! Меня подрядил да Кольку Лохмача. Колька с ним тут остался, прислужником — костер жечь, воду таскать, жратву готовить… Видишь, вон проплешина? Так это их кострище. А палатку ставили под той ольхой, где земля помягше.
Серов встрепенулся:
— А где этот Колька теперь? Ничего с ним не случилось? Такого, знаешь ли, странного?
— Что с ним будет!.. Пьянь и рвань! Насосется, влезет в драку, морду разобьют, вот и все тебе странное. Страньше этого с ним не бывает.
— Того москвича богатого не Константином Николаевичем звали? Добужинский по фамилии?
— Он, — кивнул Петрович. — Знакомец твой?
— Да. — В подробности Серов не пожелал вдаваться. — Но ты ведь не только с ним сюда ездил? Были и другие любопытные?
— Были, как не быть! Лет шесть али семь назад целая команда, парни и бабенка с ними… И до них были, и после них, но по одному, как ты, либо по двое. В девяносто девятом… — Петрович задумчиво потер небритую щеку, — нет, в девяносто восьмом еще команда подвалила, четверо, с Нижнего Новгорода, кажись. Но этих не я возил, эти вертушку нанимали. Сурьезные мужики! Всякой радиотехники навезли — двадцать ящиков! Васька-вертолетчик говорил, мерить тут что-то собирались.
Серов приподнялся, сел, скрестив ноги.
— Вот что, Петрович… Ты заработать хочешь? Вздрогнув, Миньков подозрительно уставился на него:
— Кто ж не хочет… Я не пьянчужка Лохмач, у меня семейство есть, и всякая деньга не лишняя… Только я тут не останусь, хоть озолоти! Не останусь, паря!
— Да я не о том, — сказал Серов, с досадой махнув рукой. — Ты мне список составь, кого сюда водил. Имя, фамилия, из какого города… в общем, все, что припомнишь. С Васькой-вертолетчиком потолкуй о тех четверых из Нижнего… Десять баксов за голову плачу. Согласен?
— Ну! — Петрович расслабился. — Список — это можно. Это, брат, другое дело. Сам я не мастак писать, однако продиктую, а Ксюшка, дочка моя, запишет. Память-то у меня хорошая… И с Василием потолкую. А делиться с ним надо?
— Не надо. Хочешь, так пива ему поставь. Пиши список, только по-честному, лишнего не сочиняй.
Кивнув, Миньков поднялся и направился к вездеходу. Чихнул двигатель, потом взревел, машина развернулась и, набирая скорость, покатилась с пригорка. Серов, повернувшись к ней спиной, неторопливо распаковал палатку, вытащил спальник и занялся обустройством лагеря. К тому времени, когда солнце скрылось за горами, палатка уже стояла, имущество было разложено по карманам, у костра громоздилась куча хвороста, а в котелке булькало варево, тушенка с пшенной кашей. Осмотрев карабин, Серов пальнул в воздух, убедился, что оружие в порядке, и сунул его под рюкзак, рядом со спальником. Место, может, и безлюдное, ни зверей, ни птиц, но береженого Бог бережет…
Он поужинал, залез в палатку и уснул.
Утром, при ярком свете, Серов больше часа осматривал вершину пригорка. Место тут было слегка возвышенное, около воды и ольшаника с сухостоем, по всем параметрам пригодное для лагеря, конечная точка автомобильного маршрута, дальше которой проехать нельзя. Тут, вероятно, все и останавливались, не исключая прибывших вертолетом нижегородцев, от которых остались в кустах обрезки проводов, разбитый амперметр и кучка старых батареек. Еще Серов обнаружил десяток ржавых консервных банок, бутылку из-под водки «Сибирская», дюралевый колышек от палатки и полусгнившие газетные обрывки. Все это, как и темные проплешины кострищ и вырубленный кое-где ольшаник, было явным доказательством того, что сопку Крутую посещали, посещают и, вероятно, будут посещать.