Внезапно Серов осознал, что рассуждает всерьез на эти темы, будто примеряя на себя время и ситуацию или, скорее, примеряясь к ним. Острая боль пронзила его — не физическая, а почти нестерпимое страдание души, не верящей в странную реальность и не способной понять причины перемен. Неужели он попал в начало восемнадцатого века? Неужели его мир потерян навсегда? В мире этом было немало плохого, но сейчас вспоминалось лишь хорошее: то, что за считанные часы можно попасть в любую точку земного шара, увидеть на экране чужие города и земли, жить в безопасности и заниматься привычным делом, вылечить болезнь или рану, от которых в прошлом погибали. Но все эти блага и чудеса, которых он лишился, казались мелочью в сравнении с главной потерей, с тем, что никогда он не увидит ни отца, ни мать, ни Лену, старшую сестренку.
— Собирался ведь к ним, — пробормотал Серов, — сколько лет собирался… Теперь придется три века ждать…
Странно, но эта мысль его успокоила, словно он и в самом деле мог дожить до тех времен, когда на Манхэттене поднимутся небоскребы, а из Москвы в Нью-Йорк будут летать серебристые лайнеры. Скорее всего, надежда увидеть когда-нибудь родных была защитной реакцией, такой же несбыточной, как мечта о вечной жизни, нежелание поверить в собственную смерть, которая настигнет непременно.
Длинная волна прокатилась под кораблем, приподняла его вверх и опустила, будто укачивая Серова; он сомкнул глаза и тихо прошептал:
— Аномальная зона, будь она неладна! Ну, примем это как рабочую гипотезу… А дальше посмотрим.
Спустя минуту он уже спал.
Серов проснулся, когда его чувствительно пнули в бок. Дверь каморки была распахнута, в небе сияло яркое солнце, свежий ветер плескался в парусах, гнал фрегат в морскую синь, вслед за соленой пеной и редкими облаками. Хенк и Мортимер были уже на ногах, а над Серовым стоял боцман Уот Стур, ухмылялся щербатой пастью и заносил ногу для нового удара. Серов вскочил. Тут, кажется, не полагалось потягиваться в постели.
— Живее, пьянчуги! Вы двое — на шкафут[5] к Галлахеру, а этого желает видеть капитан!
Мортимер подтолкнул Серова локтем:
— Скажи Старику, что хочешь в шайку Галлахера. Не прогадаешь, парень.
— Старик сам решит, какую крысу куда заткнуть! — рявкнул боцман.
— Он у нас в подельниках, — сообщил Мортимер и резво бросился прочь из каморки.
— В подельниках… — проворчал боцман, тыкая Серова в спину пудовыми кулаками. — Взяли два бездельника третьего в подельники… Куда прешь, недоумок блохастый? На шканцы иди! К капитану на ют, а не на бак!
Ют или бак для Серова было без разницы — в судах, судовождении и морской терминологии он разбирался слабовато. Хоть и была его жизнь пестрой, как зебра, но проходила на суше или в воздухе, а морским транспортом он никогда не пользовался и на кораблях не служил. А хоть бы и служил! — подумалось ему. Какой прок от службы артиллеристом или механиком, если попал на парусный фрегат с медными пушками? Тут все другое, и все называется по-своему. Крутилось что-то у него в голове, вычитанное из книг — фордевинд, гафель, нок-рея[6] — но к чему их приложить, он не имел понятия. Лишь в двух терминах Серов не сомневался — в том, что кухня зовется камбузом, а туалет — гальюном.
Направляемый твердой рукой Уота Стура, он поднялся по трапу на ют, стараясь угадать причину царившей на судне суматохи. Одни мореходы, босые и полуголые, облепили реи и как будто распускали самые верхние паруса; другие, на которых покрикивал костлявый тип в треуголке, прыгали в люки, спеша, должно быть, на пушечную палубу; третьи, толпившиеся около трех горластых молодцов, разбирали оружие — пистолеты с длинными стволами, сабли, палаши и жуткого вида железные крючья. Если не считать проклятий и рыка командиров, все это делалось без лишних слов, поразительно быстро и четко — Серов не успел и трех шагов шагнуть, как паруса развернулись и поймали слабый ветер, пушкари исчезли с палубы, а на шкафуте и шканцах вдоль бортов выстроилось с полсотни вооруженных людей.
— Сюда! — Боцман подтолкнул Серова к рослому человеку в синем камзоле и шляпе-треуголке, нахлобученной на лоб. Резкими чертами он походил на коршуна: пронзительные серые зрачки, впалые щеки и кривоватый нос над почти безгубым ртом. На лице его читалась привычка к власти; щеки и скулы казались вырубленными из гранита, а жесткие линии рта и бровей намекали, что он не склонен к милосердию. Во всяком случае, не больше, чем лис, забравшийся в курятник.
5
Пояснение некоторых терминов, относящихся к парусным судам. Шкафут — пространство на верхней палубе судна между фок- и грот-мачтами. Фок-мачта — передняя, грот-мачта — вторая от носа; третья мачта, расположенная ближе к корме, называется бизанью. Шканцы — часть верхней палубы между грот-мачтой и бизанью; на парусных кораблях это место обычно использовалось для торжественных построений экипажа. Ют — кормовая часть верхней палубы, бак — носовая часть. Каюты офицеров находились на юте, в кормовой надстройке, кубрик рядовых моряков — на баке, где качало гораздо сильнее.
6
Фордевинд — ветер, дующий в корму, или курс судна, который совпадает с направлением ветра. Гафель — особый рей, закрепленный на мачте одним концом, под углом к ней; служит для крепления паруса. Нок-рея — оконечность горизонтального рея.