"Хорошо, что не слабак, — Иван с досадой посмотрел на крестника, — со слабаком трудно серьёзные дела делать. А если правда, что он успел понарассказывать, дела предстоят очень серьёзные. Интересно, когда братья-характерники нас догнать успеют? Недалеко мы, вроде бы, от Днепра отошли, не должны задерживаться".
Мешкать возле казнённых казаки не стали. Пока большинство глазело на казнь, меньшинство споро подготовило всё к перевозке, свернув лагерь. Оставив двух насаженных на кол умирать, Иван, отъезжая, слышал, как Охрим пытался утешать собрата по несчастью, не замечая, что тот уже потерял сознание. В толпе раздался ропот против излишней жестокости, и наказной гетман, чуткий к веяниям толпы, приказал своему джуре добить казнённых. Такое действо можно было расценивать как оказание услуги товарищу, а не палачество.
"Страшна бесовская сила, ох, велика и опасна. Такого доброго казака проклятый бес сумел соблазнить! Теперь даже в церкви за спасение его пропащей души свечу ставить бесполезно. Пропал казак, пропала его душенька. Эх! Прибудем к донцам, поставлю всё-таки самую большую свечу за спасение его души и закажу молебны на год. Может быть, прав Аркадий и зачтутся Охриму ТАМ заслуги в борьбе с гонителями православной веры? Уж бусурманской кровушки он пролил немало".
Настроение, само собой, у Ивана упало ниже некуда. Войско лишилось доброго казака, может, даже двух, кто его знает, что из молодого содомита выросло бы. Его крестник был ему почти так же дорог, считай, родной, а тут и страшное обвинение, и недостойное поведение.
"И Пилип чёртов вылупок, просил же его, ограничься повешеньем, так нет, упёрся как баран: — Полагается кол, старики говорят, полагается кол".
Иван скривился вспомнив ненавистную морду личного врага.
"Полагается то, что походный гетман решит. Правда, потом ему ответ за все свои решения держать, но уж за повешенье вместо посажения на кол никто через полгода ему бы пенять не стал. Да и года два назад за то же преступление в самой Сечи казаков повесили. Ни одна собака о колах не тявкнула. Назло мне так поступил. Доиграется он со своим гонором, думает, если его часть старшины поддерживает, то ему можно и на характерников плевать? Напрасно он так думает. Не поленюсь приложить силы и умения свои, чтобы он поскорее убедился в этом".
"Про волка разговор, а он тут как тут". К ехавшим во главе Васюринского куреня Ивану и Аркадию подъехал походный гетман Филипп Матьяш. Разодетый, будто не в боевой поход собрался, а на переговоры с гоноровой шляхтой. В синей шёлковой рубахе под расстёгнутыми красным бархатным кафтаном и зелёным жупаном доброго сукна. В шёлковых же коричневых шароварах и красных сафьяновых сапогах. Куда там петуху или павлину. На его боку сверкал каменьями эфес дорогой сабли.
— Ну, Иване, как тебе казацкое правосудие в походе? Нет недовольства? — довольно улыбаясь, обратился он к характернику.
— Казацкое правосудие — всегда правильное. И всех недостойных настигнет и воздаст по заслугам. В своё время… — многозначительно протянул концовку ответа Иван и оскалился. Назвать этот оскал улыбкой мог бы только сверхнаивный человек.
По взгляду Пилипа было видно, с каким удовольствием он бы посадил на кол не несчастных содомитов, а своего собеседника. Но продолжать диалог на эту тему не стал, обратил внимание на ехавшего рядом с характерником Аркадия. Солнышко уже прогрело воздух, и попаданец решился подставить его лучам свою грудь, весьма многоцветную после вчерашних приключений.
— А что это, Иван, у твоего товарища вид, будто его бес вместо снопа молотил?
— Главное, не то, кто начал молотить, а то, где он после этой попытки оказался, — ответил на вопрос гетмана сам Аркадий, не делая даже слабой попытки казаться приветливым. — Теперь его и чёртова мамаша не скоро увидит. Связываться с сильным соперником — большая ошибка. А мои синяки и ссадины быстро заживут.
Улыбка на лице Филиппа Матьяша увяла сама собой. Он открыл было рот для ответа молодому характернику (а кем же может быть казак, едущий рядом с характерником, как не его выучеником?), однако ничего говорить не стал. Наморщив лоб, бросил ещё один взгляд на Аркадия, в котором Иван уловил опаску, затем на лошадь попаданца (байку про моего Чёрта вспомнил, бесов сын) и отъехал не попрощавшись.
Вот теперь Иван сменил оскал довольной усмешкой. Пилип, кажись, принял ответ Аркадия за чистую монету и посчитал его шишки-синяки результатами схватки с чёртом. Рассказов о подобных деяниях характерников ходило множество.
"Теперь на некоторое время затихнет, бесов сын. Да вряд ли надолго. Странно, что он до своих лет дожил, если не понимает, с кем связываться можно, а с кем — нельзя ни в коем разе".
Выбросив из головы (не без труда) вражду с наказным гетманом, Иван завёл с Аркадием разговор о новом оружии. Вскоре подтянулись к ним и три кузнеца, успевшие за ночь переварить полученную от попаданца информацию и возжелавшие дополнительных разъяснений. Вот такой колдовской компанией (кузнецы исстари тоже слыли колдунами) они и следовали дальше до привала, а потом до ночёвки. Естественным образом, вокруг них образовалось свободное пространство. Кому, спрашивается, хочется быть не то что обвинённым, но хотя бы заподозренным в подслушивании ТАКИХ людей? Дурных нету, повымерли. И в походном строю, спереди и сзади, и в лагере, вокруг шатра характерника, возникала пустота, которую никто не спешил заполнить. Степь широкая, места в ней много. Разумный человек в колдовские дела нос совать не будет. Слишком легко остаться не только без носа, но и без головы.
Ивана порадовало то, что поначалу очень скованный, вяловатый Аркадий разошёлся к вечеру, активнейшим образом дискутировал с кузнецами. Что был скован, понятно. Когда так задница отбита, а ехать надо, не до весёлых разговоров. Что преодолел боль — она ведь никуда не исчезла, кому как не характернику об этом знать — значит, сам не пустышка.
"Вот странно, грабитель могил оказался родственной душой лучшим кузнецам Запорожского войска. Даже покрикивать себе на них позволяет, чего делать не стоило бы. Люди они гордые, одновременно "лыцари степные" да мастера знатные, кричать на себя обычно никому не позволяют. А тут проглатывают окрики, будто так и надо. От мальчишки! Чудны твои дела, Господи!"
А кузнецы, за исключением по собственной воле отстранившегося коротышки Юхима, действительно сошлись с Аркадием, можно сказать, подружились. Были они одновременно воинами и мастерами, умели и воевать, и делать оружие. Аркадий открыл перед ними неожиданные стороны знакомых, казалось бы, вещей. Знал об оружии и его применении (спасибо сочинителям Горелик, Димычу и Хвану и их не ленивым почитателям в комментах!) весьма немало. Настоящие мастера такое не могли не оценить, постепенно настроившись воспринимать его как коллегу. А что молодо выглядит, неоткуда таким глубоким знаниям, вроде бы, взяться, так колдун же. Вон, его товарищ чёрта в коня обратил, а этот, может, от другого беса великих знаний добился. Поумней знаменитого Васюринского оказался. Такие знания дороже любого коня стоят.
* * *
Следующим утром, возвращаясь в шатёр после естественной прогулки, Иван обратил внимание на оживлённо что-то обсуждавшую группу казаков своего куреня. Заинтересовавшись, о чём это они так болтают, подошёл к ним. Солировал стоявший спиной к нему Панько Малачарка.
— Повторяю ещё раз. Для дураков, с первого раза не понявших. Сижу, значит, ночью, за кошем, неподалёку от высохшего ручейка…
— И что ты, спрашивается, делал ночью в таком отдалении от коша? Уж не решил ли уподобиться Впрысядку, не ждал ли кого милого? — съехидничал Петро Велыкажаба, сильно Панька недолюбливавший.
— Сам ты содомит, от содомита выродился! Люди добрые, так мне продолжать рассказ или вы этого жлоба слушать будете?
— Ага, боишься отвечать!
— И ничего не боюсь. Вечером, после горохового кулеша, вокруг коша таких куч навалили, что не продохнёшь, а у меня нюх как у собаки. Вот и отошёл подальше, чтобы не сидеть, зажимая нос. А в том месте лопухи, подсохли, само собой, но не сгнили. Ясно?! Значит, сижу себе спокойно, как слышу, идёт кто-то. Ну, думаю, ещё кто-то возле коша сидеть не захотел, можно будет и поболтать немного. Не успел я из-за своего кустика обозваться, как гляжу… — Панько, известный рассказчик, мастерски снизил тон и сделал многозначительную паузу, — гляжу… у него, значит… вы не поверите.