Мать была в большой дружбе с архиепископом, обладала железной волей и осталась непреклонной, как всякая женщина, убежденная, что исполняет волю господа. Напрасно юный Флорентино отбивался, напрасно умолял, напрасно говорил, что влюблен, и ссорился с родителями: он должен был стать священником и стал им. Архиепископ рукоположил его в священники, первая месса прошла чрезвычайно торжественно, пиршество после нее длилось три дня. И мать умерла спокойная и умиротворенная, завещав сыну все свое состояние.
В этой борьбе Флорентино была нанесена рана, которая так никогда и не зажила: за несколько недель до первой мессы страстно любимая им девушка вышла с отчаяния замуж за первого встречного. Удар сломил Флорентино навсегда, он утратил душевную бодрость, жизнь стала невыносимым бременем. Но несчастная любовь даже больше, чем природная добродетель и уважение к своему сану, помогла ему избежать пороков, в каких погрязают филиппинские монахи и священники. По долгу своему он посвятил себя прихожанам, по склонности - естественным наукам.
Когда разразились события семьдесят второго года*, отец Флорентино побоялся, что его приход, один из самых богатых, привлечет к себе внимание; превыше всего ценя спокойствие, он сложил с себя обязанности приходского пастыря и поселился как частное лицо в наследственном имении на берегу океана. Там он усыновил своего племянника Исагани, - по словам злопыхателей, собственного сына, прижитого с бывшей невестой, после того как она овдовела, а по мнению людей более доброжелательных и осведомленных, незаконного сына одной из его манильских племянниц.
Капитан парохода заметил священника и стал уговаривать его пройти в каюту на верхней палубе. Для вящей убедительности он добавил:
- Не пойдете, так монахи еще подумают, что вы их чуждаетесь.
Отцу Флорентино пришлось согласиться; он попросил позвать племянника, чтобы сообщить ему об этом и посоветовать не подниматься на верхнюю палубу, пока он будет там.
- Если капитан увидит тебя, он и тебя пригласит наверх, а мне бы не хотелось злоупотреблять его любезностью.
"Дядюшкины фокусы! - подумал Исагани. - Уж очень он боится разговора с доньей Викториной".
III
ЛЕГЕНДЫ
Ich wei(3 nicht, was soil es bodeuten,
Da(3 ich so iraurig bin!
[He знаю, что стало со мною,
Печалью душа смущена.
(Г. Гейне. Лорелея, перевод В. Левика]
Когда отец Флорентино с поклоном присоединился к кружку на верхней палубе, там уже не осталось и следа раздражения, вызванного недавними спорами. Возможно, аа общество подействовал умиротворяюще вид приветливых домиков города Пасига или же несколько рюмочек хереса, выпитых для аппетита, и перспектива хорошего завтрака. Как бы то ни было, смеялись и шутили все, даже изможденный францисканец, хотя его безмолвные улыбки больше смахивали на гримасы умирающего.
- Плохие времена, плохие! - с усмешкой повторял отец Сибила.
- Не гневите бога, вице-ректор! - отвечал отец Ирене, подталкивая кресло, в котором тот сидел. - Ваши братья в Гонконге недурно устраивают свои делишки и скупают такие усадьбы, что позавидуешь...
- Уж это вы зря, - возражал доминиканец. - Вы просто не знаете, какие у нас расходы, да и арендаторы в наших поместьях начинают поднимать голос...
- Хватит ныть, провалиться мне, не то и я сейчас заплачу! - весело воскликнул отец Каморра. - Мы вот не жалуемся, а ведь у нас нет ни поместий, ни банков. Моито индейцы, доложу я вам, тоже начинают поговаривать о правах и суют мне под нос тарифы! Подумайте-ка, вспомнили о тарифах, о тарифах времен архиепископа дона Басилио Санчо*, провалиться мне! Как будто с тех пор цены не поднялись вдвое! Ха-ха-ха! Разве крещение ребенка не стоит одной курицы? Но я никого не слушаю, беру, что дают, и не хнычу. Мы люди не жадные, правда ведь, отец Сальви?
В эту минуту над трапом показалась голова Симоуна.
- Куда это вы запропастились? - крикнул ему дон Кустодио, уже забыв о недавней стычке. - Вы пропустили самые красивые виды.
- Не беда, - возразил Симоун, взойдя на палубу, - я уже повидал столько рек и пейзажей, что теперь меня интересуют лишь те, с которыми связаны легенды...
- А о Пасиге тоже ходят легенды, - вмешался капитан, задетый пренебрежением к реке, на которой он плавал и которая кормила его. - Вот, к примеру, легенда о Малапад-на-бато. Этот утес слыл до прихода испанцев священным обиталищем духов. Потом, когда в духов перестали верить и утес осквернили, на нем обосновались тулисаны;* с вершины они высматривали лодки и нападали на бедных лодочников, которым приходилось бороться и с течением и с разбойниками. Даже теперь, в наше время, хоть человек и приложил к этим местам свою руку, вет-нет, а услышишь историю о затонувшей лодке, и не будь я начеку, когда мы огибали это опасное место, мы легко могли бы разбиться! Есть и другая легенда, о гроте доньи Херонимы, ее может рассказать вам отец Флорентино...
- Да ее все знают! - скривился отец Сибила.
Но оказалось, что Симоун, Бен-Саиб, отец Ирене и отец Каморра ее не знают; они попросили рассказать, кто ради смеха, а кто из подлинной любознательности. Таким же шутливым тоном, каким его просили, священник, подобно няньке, рассказывающей детям сказку, начал так:
- Жил-был в Испании студент, который поклялся одной девушке жениться на ней, а потом позабыл и о клятве и о девушке. Долгие годы она ждала его, молодость ее прошла, красота увяла. И вот в один прекрасный день она прослышала, что ее бывший жених стал архиепископом в Маниле. Тогда она переоделась мужчиной, приехала сюда и явилась к его преосвященству, требуя исполнения клятвы. Но это было невозможно, и архиепископ приказал устроить для нее грот; вы, вероятно, заметили его на берегу; он весь зарос вьюнками, которые кружевной завесой закрывают вход. Там она жила, там умерла, там ее и схоронили. Предание гласит, что донья Херонима настолько была толста, что могла протиснуться в свой грот лишь боком. Она, кроме того, прослыла волшебницей, да еще бросала в реку серебряную посуду после роскошных пиров, на которые собиралось много знатных господ. Под водой была протянута сеть, в нее-то и падали драгоценные блюда и кубки. Так донья Херонима мыла посуду. Еще лет двадцать назад река омывала самый вход в ее келью, но мало-помалу вода отступает все дальше, подобно тому как уходит из памяти индейцев воспоминание об отшельнице.