Но в ту минуту Анна Григорьевна подошла к ним.
— У Лины весь день лихорадка, посмотри, — она вложила в руку Михаила Николаевича совершенно холодную руку Лины, — и лицо то горит, то бледнеет. Иди, Michele, к себе, я побуду с Линой и дам ей хины.
Она приподняла портьеру, тихонько толкнула Лину в её комнату и на минуту отвела в сторону сына.
— Ты заметил в Лине перемену с тех пор, как ты вернулся?
— О, да, я не успел спросить вас, мама, у вас ничего не случилось без меня?
Мать пытливо взглянула на него.
— Что же могло случиться?
— Я не знаю, может, она очень скучала без меня? Может обиделась, что я не взял её с собою, она просилась? Или, — он густо покраснел и сказал шёпотом, — не беременна ли она? Я подозреваю…
«Ничего-то ты не подозреваешь!» — с горечью подумала Анна Григорьевна.
— Иди спать, и не беспокой сегодня Лину, я побуду с ней и что узнаю, то передам тебе; уходя от неё, я зайду в твой кабинет, но скоро не жди.
— Всё равно, я ещё часа два не лягу спать.
Он поцеловал руку матери и ушёл к себе.
Лина как вошла, так и опустилась в кресло. С самого рокового дня своего падения она ходила как в тумане, ничего не понимая, напрасно силясь объяснить себе как поступок Танеева, так и то, как сама она должна поступить с мужем. Ей, балованной, обожаемой мужем, не представлялось со всею реальностью, что будет с ним, когда он узнает? Она думала только о себе, ей хотелось перенести стыд, горечь признания, выплакать свою обиду и получить как всегда прощение, — мало прощения, ей хотелось, чтобы её жалели, утешили, высосали яд из раны, нанесённой её самолюбию. Она страдала не оттого, что отдалась Танееву, но оттого, что он, взяв её, ни секунды не увлёкся ею, а смотрел на часы и спешил уехать туда, где его ждёт невеста. Она хотела, чтоб муж залечил её рану, и своим обожанием снова поставил её на прежний пьедестал. Это не были её определённые мысли, но это были те чувства, которые, в соединении со страхом, что свекровь всё знает, и что рано или поздно всё откроется, заставили её решиться сказать всё мужу.
«Но как сказать, как начать, всё ли сказать? Ах, какая мука!..»
— Maman?
Лина хотела встать с кресла, но вошедшая Анна Григорьевна не обратила на неё никакого внимания, она спустила тяжёлую портьеру, закрыла за нею наглухо дверь и затем подошла и села напротив Лины.
— Вот что, — начала она без всяких прелюдий, — ты изменила мужу?
Лина побледнела, глаза её открылись широко, но губы не шевелились.
Анна Григорьевна посмотрела ей в глаза, и лицо её тоже потемнело, лоб покрылся тяжёлыми морщинами; до этой минуты она всё ещё сомневалась.
— Так… это Танеев?
Две слезы выкатились из глаз Лины, она кивнула головой.
И у старухи дрогнул голос.
— Давно ты его любовница?
— Я? — Его любовница?.. — Нет, я! — и, бросившись на колени перед свекровью, она, рыдая, запинаясь, рассказала тот вечер.
— Ну, — свекровь отстранила её… — Во-первых, отри свои слёзы и… чтобы рыданий твоих муж не услыхал! Слышишь? Теперь рыдать поздно. Что же ты решила сделать? — Молчать или сказать всё мужу?
— Я всё ему скажу сейчас же!
Лина сделала шаг к двери.
— Постой! Ты скажешь, что же, ты думаешь, будет дальше?
— Дальше?.. — Лина остановилась. — Дальше? Я не знаю, пусть он решит.
— Не знаешь? Ну, так я тебе скажу. Он не в силах будет даже судить тебя. Он… оправдает тебя, но, как бешеную собаку разыщет где бы то ни было Танеева и убьёт его.
— Убьёт!
— Непременно, а затем, или нет, это ранее всего, он всё, что имеет, всё, что приобрёл своим честным трудом, всё, что получил от отца, завещает тебе, и, убив Танеева, из того же револьвера покончит с собою… А, ты шатаешься, тебе дурно, нет, ты собери свои силы и выслушай меня до конца. Собака, и та, если любит хозяина, то не даст украсть себя, она будет визжать, кусаться, а ты — любовь, идеал честного человека, ты, вынянченная, выхоленная им, ты, жена, то есть честь и душа того человека, который отдал тебе своё имя, своё состояние, себя всего, ты — у него в доме, чуть не в присутствии его матери, отдаёшься на позор первому, кто захотел потешиться тобою. А почему? Потому, что ты пуста и глупа, что ты не имеешь понятия о долге и чести, что в тебе как в кукле пружины и труха, а не мозг и кровь, потому что ты не умеешь думать, а умеешь только как животное жить эгоистично одними ощущениями. Ты целые месяцы упивалась «флиртом», а что это такое флирт? Это возбуждение без удовлетворения, это утончённый разврат. Вы, честные женщины, служите только для того, чтобы возбуждать этих пресыщенных наёмными ласками людей… И ты теперь пойдёшь к мужу, расскажешь ему, ты в этом самобичевании вылечишь свою душу… Сядь! Не смей падать в обморок, пей воду, делай что хочешь, но слушай меня до конца. Я тебе не дам убить моего сына и не позволю тебе растерзать его душу. Ты ничего не скажешь ему. Никогда, ни во время болезни, ни умирая, никогда не признаешься ему. Мало того, если бы до него когда коснулось подозрение, ты поклянёшься, что ты невинна, и я поклянусь в том же. Но всю жизнь ты будешь знать, что ты совершила непоправимую подлость, что я это знаю и презираю тебя как пустую, пошлую, бессердечную девчонку. Ты завтра же встретишь его улыбкой, завтра же будешь снова его женой, и если тебе суждено забеременеть, чтобы ни ты, ни я не знали, чей ребёнок. Слышишь, сейчас ты ляжешь спать, и теперь же всё должно исчезнуть из твоего сердца и памяти. Этого не было… Грязи, стыда — не надо: только память о том, что ты страшно, непоправимо виновата перед мужем, должна жить в тебе. Вознаградить его за украденную тобою его честь ты можешь любовью, покорностью и верностью, не только физическою, но верностью слова, верностью мысли, верностью каждого атома твоего тела. Тогда, может быть, и я прощу тебя, умирая. Слышишь? Если ты скажешь ему, ты убьёшь его. Слышишь?