Прошлым вечером Эстер трижды звонила на квартиру Фанни и Айзека, прежде чем он поднял трубку. Когда он ответил ближе к полуночи, его голос казался запыхавшимся, и Эстер задумалась мимоходом, не пил ли он. Он сказал, что спал, и это объясняло бесконечные звонки и одышку, но не его безэмоциональную реакцию на новости о смерти Флоренс. Айзек задал так мало вопросов, потребовал так мало ответов, что Эстер начала сомневаться, слышал ли он ее. Он знал Флоренс с тех пор, как ей было двенадцать. Длительность их дружбы как минимум требовала полноценной реакции.
И только когда Эстер предложила не рассказывать Фанни о смерти сестры, Айзек будто полностью проснулся.
– Что мы скажем ей? – спросил он неровным голосом.
– Ничего. Вернее, все то же, – сказала Эстер. – Что она занята подготовкой к заплыву через Ла-Манш. Что готовится лететь во Францию.
– И сколько мы сможем обманывать ее?
– Флоренс должна улететь десятого июля.
В трубке стояла тишина. Была. Флоренс должна была улететь десятого июля.
– Мне это кажется неправильным, – сказал Айзек. – Не говорить ей. Она захотела бы знать.
– Айзек, – сказала Эстер, еще не умоляя, но уже готовясь начать, – ты же помнишь, как это было.
– Мы не знаем, что вызвало преждевременные роды.
– Ты хочешь рискнуть? И, возможно, потерять еще одного сына? – она разыгрывала почти все свои карты, даже те, которых обещала себе не касаться.
– Вместо этого я должен врать ей два месяца?
– Это не ложь, – слабо возразила Эстер.
– А что насчет Гусси? Она тоже станет сообщницей? Или вы будете держать ее вдали от матери все лето?
– Нет, конечно нет. Она умная девочка. Мы ей объясним.
– А персонал в больнице? Неужели никто еще не дошел до нее с соболезнованиями?
– Немногие знают. И я поговорю с мисс МакЛафлин первым делом завтра утром.
В трубке снова повисла тишина. Эстер слышала дыхание Айзека.
– Айзек, пожалуйста, – взмолилась Эстер. – Я уже достаточно потеряла.
И все же он не сдался.
Эстер не могла больше терпеть. Она разыграла свою последнюю карту.
– Это много будет значить для Джозефа.
Айзек всем своим благосостоянием был обязан Джозефу. Она знала это, Айзек знал это, и Айзек знал, что она знала. Без «Пекарни Адлера» и работы, которую Джозеф предоставил ему на заводе, их зять был бы никем.
– Если я соглашусь, – спросил он, – тогда что потом?
– После рождения ребенка я смогу ей рассказать.
Он не ответил сразу, и она задержала дыхание, думая, что сказала что-то не то.
Наконец он произнес:
– Нет, я расскажу ей сам.
Эстер с трудом сглотнула.
– Так тоже можно.
Только следующим утром, после визита к Нелли МакЛафлин, Эстер почувствовала, что полностью отошла от беседы с Айзеком. Она вернулась домой и прошла по квартире, подготавливая комнаты к шиве. Она закрыла зеркала простынями и вылила воду из чайников, леек и рукомойников. Анна пыталась помочь, расстилая и складывая простыни. Она предложила завесить зеркало над туалетным столиком Флоренс, чтобы Эстер не пришлось заходить в ее комнату.
Прежде чем закрыть зеркало в собственной спальне, Эстер изучила свое отражение. Волосы поседели, еще когда девочки были совсем малышками, но ее это многие годы не волновало. Лицо ее все еще выглядело молодо, и внутри она по-прежнему чувствовала себя той девятнадцатилетней девчонкой, которой хватило храбрости позвать на прогулку Джозефа, приятного молодого официанта в отеле «Чорни». Они с Джозефом поженились и открыли пекарню, девочки родились и выросли, Фанни вышла замуж и родила Гусси, Флоренс поступила в колледж и уехала, и дома снова стало тихо. Как часто Эстер говорила Джозефу: «Поверить не могу, что настолько постарела – моя дочь уже замужем» или «Подумать только – я уже бабушка! Как так вышло?». Теперь, когда она терла ладонями виски, оттягивая припухшую у глаз кожу назад, так туго, как только получалось, она чувствовала каждый год из сорока девяти, что прошли и оставили след на ее лице. Эстер набросила на зеркало простыню, чувствуя отвращение к самой себе. Евреи закрывали зеркала во время шивы, именно чтобы избегать такого мелочного самокопания.
– Мне стоит выложить что-нибудь для сеудат хавраа[10]? – спросила Анна.
– Не думаю, что это необходимо, – сказала Эстер. – Я сказала ребе Леви, что не хочу никаких объявлений в общине. Никто не будет готовить.
Анна открыла было рот, чтобы что-то сказать, но затем передумала и снова сомкнула губы.