И, обняв Фьору за плечи, Франческо медленно повел ее вдоль длинной галереи до дверей, ведущих в уютную комнатку, где с портрета улыбалась Мария де Бревай. Леонарда последовала за ними, предварительно отослав Хатун, которая, стоя у дверей, поджидала свою хозяйку. На ее хорошеньком личике было написано беспокойство: ведь Фьора никогда прежде не плакала.
– Отправляйся в спальню и подожди там. Я скоро приду.
– Леонарда, мне бы хотелось, чтобы вы пошли с нами, – сказал Бельтрами. – Вдвоем нам будет легче припомнить подробности той давней истории.
Все вместе они вошли в студиолу. Франческо подошел к портрету Марии и снял с него черное бархатное покрывало. Затем он уселся за стол и указал Леонарде место напротив. Фьора предпочла устроиться на подушечке в ногах у отца.
– Дитя мое, соберись с силами и постарайся быть мужественной. Сейчас тебе придется услышать трагическую, но в то же время очень трогательную историю. В злобе Иеронима упомянула лишь самые отвратительные ее детали… Ты помнишь, я как-то показывал тебе кружевной чепчик? Сандро Боттичелли изобразил его на этом портрете. Ты еще заметила на нем пятна крови, а я не хотел отвечать на твои вопросы.
– Ты обещал ответить на них позже, когда я стану взрослой женщиной. Теперь я ею стала.
– Я к этому еще не привык, – ответил Франческо, гладя ее шелковистые волосы. – Но в тот раз я тебя обманул. Я вовсе не собирался говорить тебе правду, желая, чтобы она умерла вместе со мной и Леонардой. Если бы не предательство человека, которому я полностью доверял, мы сохранили бы все в строжайшей тайне…
– Недаром люди из Монтуги шепчутся о том, что Иеронима очень уж падка до мужчин, – проворчала Леонарда. – Мы часто говорили об этом с Жанеттой, но ее муж так боится тестя, что сразу же затыкал нам рот. Было бы, наверное, неплохо рассказать старому Джакопо о поведении невестки?..
– Я уже пугал кузину возможностью огласки, но она этого не боится Она прекрасно понимает, что, надеясь прибрать к рукам мое состояние, старый разбойник без колебания закроет глаза на ее безнравственное поведение… если только не отложит расправу с грешницей на потом. Но нам от этого не легче, так как зло уже будет совершено.
– Отец, – вмешалась Фьора, – бог с ней, с этой женщиной! Вы привели меня сюда, чтобы рассказать историю моей матери. Ведь мне известно только то, что она погибла при трагических обстоятельствах. Вы мне скажете, как?
– На плахе, под топором палача, одновременно с твоим настоящим отцом. Их звали Мария и Жан де Бревай…
– Я уже слышала это имя…
– Прошу тебя, Фьора, не перебивай. Мне очень трудно вновь вспоминать события, так круто переменившие всю мою жизнь.
Вместо извинения Фьора поцеловала руку Франческо и, не выпуская ее из своих, так и осталась сидеть, слушая его рассказ:
– Бессонными ночами я в мельчайших подробностях вспоминал тот пасмурный и холодный декабрьский день, когда я въехал в Дижон – столицу герцогства Бургундского. Красивый город, который я хорошо знал и в котором всегда останавливался по дороге…
Мало-помалу приглушенный голос Бельтрами окреп и стал выразительным и эмоциональным. Будучи поэтом, как всякий истинный флорентиец, Франческо обладал даром слова и талантом рассказчика. Пред глазами слушательниц во всех подробностях возникла картина казни: широкая площадь, толпа людей, молчаливо слушающих похоронный звон, двое приговоренных, стоящих в жалкой телеге палача с такими прекрасными, такими просветленными лицами, что, казалось, они уже победили смерть; скорбная фигура старого священника, зловещий палач со скрытым под маской лицом; возбуждение зрителей и его собственное потрясение при виде ужасной гибели красивой молодой женщины.
Срывающимся от гнева голосом Бельтрами рассказал о Рено дю Амеле, о его злобе и невероятной жестокости. Он повторил слова Антуана Шаруэ о страданиях, которые пришлось перенести Марии в доме мужа, и о безнадежных попытках матери добиться для нее помилования. В заключение Франческо поведал о том, каким образом ему удалось спасти младенца, как он решил его удочерить и как Леонарда внезапно решила помочь ему воспитать сироту.
Когда Бельтрами замолчал, Леонарда плакала, а глаза Фьоры сверкали гневом и возмущением:
– Все эти люди куда в большей степени заслуживают смерть, чем… мои несчастные родители! И в первую очередь этот подлец дю Амель, а во-вторую – отец, не пожелавший защитить собственных детей. Затем герцог Филипп и граф де Шароле. В них не нашлось ни капли жалости. Именно они приговорили моих родителей к публичной казни, позорной могиле, всему этому позору!