Он долго и терпеливо работал, производя расчеты наиболее целесообразного распределения и крепления бревен. Из Колле меж тем долетали тревожные вести.
– Не возвращайся туда, – умолял его Лоренцо ди Креди. – Лучше бы ты закончил свою картину.
Но с Леонардо трудно было объясняться. От него досталось даже кроткому мессеру Андреа: такое горячее время, противник у ворот города, а он-де возится со своей скульптурной группой.
Мессер Андреа не счел нужным возразить, и Леонардо с сердцем, наполненным горечью, покинул мастерскую.
Поднявшись на гребень южного хребта, он должен был признать, что этой дорогой вернуться в крепость не сможет.
Скалы гулко отражали грохот орудий, в долине плотным облаком клубился дым. Видимо, противник перешел в решительное наступление. Значит, он опоздал. Он попытался пробраться к осажденным в обход, другим путем, со стороны Пизы. К тому времени, как он вышел на пизанскую дорогу, спустились сумерки.
Орудия уже давно смолкли. Но Леонардо после изнурительного восхождения так устал, что едва передвигал ноги.
Он присел отдохнуть под одиноким деревом. Близилась холодная осенняя ночь. Сырость и ветер пробирали до костей. Пошел дождь.
Леонардо двинулся дальше. Под порывами ветра он с трудом шел по быстро размокающей дороге. Вскоре ему пришлось посторониться: за спиной грохотали повозки. Напрасно кричал Леонардо сидевшим на них людям – те проносились мимо. Но последний возница все же осадил лошадь. На козлах сидел стареющий человек.
От него Леонардо узнал, что это пизанские кучера спешат домой из Колле. Крепость под вечер заняли папские ландскнехты.
Леонардо попросил старика подвезти его.
– Ну что ж, залезай, друг, назад! Спрячься от дождя под брезентом.
Старик протянул своему промокшему седоку еще попону. Дрожа всем телом, Леонардо закутался в нее.
Под тряску повозки он задремал.
«В Пизу, так в Пизу, не все ли равно? А оттуда можно будет добраться домой. Домой? Во Флоренцию? А если к тому времени и Флоренцию начнет разорять враг? Все планы потерпели неудачу…»
На ухабах промокшего Леонардо подбрасывало. С досады он изорвал свои чертежи.
К воротам Пизы Леонардо прибыл темной, дождливой ночью. Со стороны моря со свистом налетал ветер и, стоило высунуться из-под брезента, бил в лицо дождем.
– Не можете ли вы отвезти меня к гостинице Борсо? – спросил он у старика.
– Почему ж не отвезти! Тем более, что Борсо приходится мне кумом.
Эта ночь имела прямо-таки роковое сходство с той, другой, памятной, что была ровно год назад. Только Леонардо тогда не оскорбленная гордость подгоняла, а весьма щекотливое дело: он должен был договориться с мастером Якопо… Как же это было?…
По дороге, ведущей в Пизу, сломалось колесо повозки. Леонардо стал помогать вознице, они вместе кое-как исправили поломку, но на это ушло порядочно времени. В город они прибыли около полуночи.
Стражники у городских ворот посоветовали Леонардо искать пристанище именно у Борсо, так как там еще бодрствуют. Какой-то взбалмошный приезжий заставляет музыкантов до зари играть ему.
Сквозь закрытые ставни на окнах гостиницы свет не пробивался, но изнутри доносились тихие звуки музыки.
На удары, правда, нескоро и неохотно, вышел хозяин. Поднятый им над головой фонарь осветил его настороженное, пытливо изучающее пришельцев лицо.
– Я флорентинец Леонардо, из цеха святого Луки. По дороге у нас сломалось колесо, поэтому я прибыл в такое неурочное время. Прошу о ночлеге и чего-нибудь поесть.
– Для повозки у меня места нет, – проворчал хозяин, – но сами вы, маэстро, можете пожаловать.
– Ладно, я поеду к своей тетке, – успокоил возчик нерешительно топтавшегося на месте Леонардо.
И молодой художник ступил под ведущую во двор арку.
Ворота за ним и хозяином с грохотом захлопнулись.
Большая часть залы первого этажа гостиницы была затемнена. Лишь на одном из дальних столиков мигал светильник да три свечи, благодаря которым причудливо колебались у степы фигуры музыкантов.
Играли на виоле, флейте и лире. Играли единственному слушателю – смуглолицему человеку с задумчивыми глазами, волевым подбородком и точеным носом. В тусклом мерцании приплясывающего пламени фитиля он казался печальным. Но на самом деле печальным, как это тотчас же подметил Леонардо, он вовсе не был. Его взгляд не омрачали ни тоска, ни горе.