– Да он еще слишком молод.
– Молод? – Пико Мирандола, всякий раз принимавший на свой счет разговор о неопытности молодых, удивленно поднял брови.
– Ему с «Поклонением волхвов» вовек не справиться, – Заявил Боттичелли. – Вообще, должен заметить, что более значительные по размеру работы остаются у него незавершенными. Может быть, мой повелитель помнит, что он также не окончил заказ для капеллы Синьории. Он неблагонадежен. Его голова вечно набита чем-то посторонним: то астрономией, то математикой…
– То военными машинами, – засмеялся синьор Лоренцо. – Это правда, Сандро. Ты сам волен решать, с кем тебе работать. Хотя, должен заметить, что я не в восторге от твоего перуджинца.
– Почему? Он силен в композиции, правильно подбирает цвета, – настаивал Боттичелли.
– Но он повторяется, – возразил Полициано.
– Поэт в качестве критика нащупывает суть, – кивнул Медичи.
– А в чем же эта суть? – спросил, напыжившись, Пико Мирандола.
Двое молчавших до этого философов-гуманистов вступили теперь с ним в спор.
Лоренцо Медичи не без удовольствия заключил, что его двор – воистину новые Афины, где поздние, но златоустые ученики божественного Платона возвышенно рассуждают о животрепещущих вопросах.
Еще в тот же вечер Лоренцо Медичи продиктовал письмо папе, в котором рекомендовал предложенный Сандро Боттичелли список, и вскоре четверо живописцев в сопровождении своих учеников отправились в Рим.
Не один из среды молодых художников Флоренции поднимал свой голос против несправедливого отношения к Леонардо. Кое-кто молчал, завидуя светлокудрому великану еще больше, чем пригретым двором мастерам Боттичелли и Гирландайо.
Но Леонардо не чувствовал себя уязвленным. И эта весть нисколько его не задела. К тому же в это время он был поглощен проблемой звука, звучанием струн и резонаторами музыкальных инструментов.
А через недели две Верроккио обратил внимание на то, что Леонардо роется среди давно заброшенных ювелирных инструментов.
– Что, снова за чеканку? – улыбнулся он.
Вздохнув, Леонардо ответил своему учителю молчанием.
Он и сам не знал, к чему сейчас все это? План уже разработан, теория готова, вопрос для него предельно ясен. К чему, в таком случае, воплощение? Ведь истинной радостью является радость открытия! Может ли быть что-нибудь выше постижения?
– Да, может, – отвечает он сам себе, швыряя прочь инструменты. Он в исступлении принимается дробить краски, торопя помогающего ему юного, недавно принятого в мастерскую Томмазо.
Творческая лихорадка не стихала до самого вечера. Пока была проделана вся подготовительная работа, уже подошли сумерки. И все же Леонардо взялся за «Поклонение волхвов». Споро работая над фигурой мужчины в правом углу картины, он невольно вписал в обрамление пышных темных волос свое собственное лицо. Но разве сможет его узнать кто-нибудь? Большую часть лица заволокло мраком, как и мастерскую, по мере приближения вечера. Но Леонардо продолжал писать до тех пор, пока хоть сколько-нибудь различал под покровом темноты пятна на картине. Но и после, в темноте, он, не выпуская кисти и вплотную подступив к картине, долго вглядывался в нее, будто все еще что-то видел, затем со вздохом отошел от мольберта. Овладеваемый снова хандрой, он, не зажигая свечи, вышел из дома. Путь его был к Аталанте.
Леонардо молча слушал шумную беседу собравшейся здесь случайной компании. По просьбе присутствующих хозяин запел. Затем Аталанте, в свою очередь, стал упрашивать Леонардо сыграть что-нибудь на арфе или на лире.
Но Леонардо был неумолим.
В иных случаях он не заставлял друзей упрашивать себя. Почувствовав неловкость оттого, что должен кому-то в чем-то отказать, он, извинившись, стал прощаться.
Попытки удержать его ни к чему не привели. Уже стоя в открытых дверях, Леонардо подозвал к себе Аталанте и шепнул ему на ухо:
– Я не забыл своего обещания! – И выскользнул из жому.
Всю ночь не смыкая глаз, он проработал в мастерской при свете фитиля. Только в полдень следующего дня разогнул он спину. Пообедав, снова приступил к делу. В течение недели Леонардо едва ли проспал несколько часов.
И в одну из ночей задуманная лира была закончена. До Этой минуты он после работы всегда аккуратно прикрывал инструмент платком и уносил в свою комнату, чтобы никто не мог его увидеть.
Даже пронырливый Амброджо, как ни подсматривал, ничего не мог выведать. Леонардо вел себя так же, как во времена работы над «другим ангелом».
Когда на следующее утро, придя к другу, он развернул платок и обнажил сверкающую, странную вещь, Аталанте вскрикнул от удивления.