Аталанте тоже скинул свой плащ и в белоснежном наряде поспешил опуститься перед герцогом на колено.
– Рад вас видеть, друзья, – проговорил Лодовико Моро. – Лира эта, как я погляжу, инструмент необычный. Кто знает, может быть, и вы оба тоже необычные…
– Я всего лишь слуга, – с учтивой улыбкой поклонился Аталанте.
А Леонардо стоял перед полукругом зрителей с таким видом, будто собирался помериться с ними силой. И вдруг его взгляд смягчился: ему кивнула, улыбаясь в трогательном ожидании музыки, та самая, одетая в белое, девушка. Она шепнула что-то сидевшему рядом молодому священнику, тот передал ее слова дальше, и они волной докатились до герцога.
Лодовико Моро резко поднял голову.
– Правда. Совершенно верно. Тонкий знаток и ценитель искусств, синьорина Цецилия Галлерани и на этот раз права: сегодня вечером у нас действительно начался конкурс. После долгих и утомительных странствий по нашим владениям среди бед войны мы снова, спустя большой промежуток времени, обрели возможность послушать наш оркестр. Перед нами уже дебютировал сегодня молодой миланский певец. Обратим теперь наши взоры к флорентийскому певцу и мессеру Леонардо. Посмотрим, кто выйдет победителем в сегодняшнем устроенном экспромтом состязании…
– Тому достанется вот этот цветок. – И возлюбленная синьора Лодовико Цецилия Галлерани вынула из-за декольте красную розу.
– Я бы не пожалел за ваш цветок бриллиант. Нельзя ли мне выкупить его у вас? – спросил герцог с высокомерной улыбкой.
– Нет, – рассмеялась девушка, – пусть наш щедрый повелитель побережет свои бриллианты для другого дела.
– Итак, вам придется выступать порознь, – обратился герцог к стоявшим рядом перед публикой Леонардо и Аталанте.
– О, милостивый синьор, кто же в таком случае будет аккомпанировать мне? – в отчаянии спросил Аталанте.
– Не тревожься! Синьор Лодовико, конечно, позволит мне, – Леонардо вскинул кудрявую голову, – тихонько подыграть моему другу.
И, даже не дождавшись согласия герцога, Леонардо, как будто тон задавал здесь он, а не Лодовико Моро, обратился к гофмейстеру:
– Я прошу стул.
Слуги тут же принесли на сцену обитый бархатом табурет.
Совсем тихо зазвенели струны, сильный металлический голос Аталанте смело взмыл, и над залой прозвучало:
Любовь, в твоих цепях томлюсь года,Но ты – жестокий страж, я – узник твой —Едины. Нас не разделит вражда,Порой ты даже говорить со мной…– Данте, божественный Данте, – прошептала одними губами Цецилия Галлерани.
Слушатели, среди которых, кроме нее, разве что придворный поэт Беллинчони был знаком с сонетом бессмертного флорентинца, затаив дыхание, слушали пение Аталанте.
Когда на его устах замер последний звук, и только лира продолжала, все затихая, всхлипывать, герцог встал.
– Ко мне, ко мне на грудь!
И среди восторженных выкриков публики он обнял поспешившего к нему Аталанте.
Гофмейстер выронил из рук трость. Но кто мог в эту минуту заметить его оплошность? Кто обратил на него хотя бы малейшее внимание?
– Ты будешь моим певцом. Моим первым певцом! – прижимая к себе Аталанте и похлопывая его по широкой спине, воскликнул герцог. – Синьорина Галлерани! Сюда вашу розу!
– Состязание еще не кончилось! – возразила девушка в белом. – Сейчас мы послушаем соло на лире. – И она красной розой указала на Леонардо.
– Мне хотелось бы кое-что сказать, – обратился Аталанте к герцогу.
– Слушаю вас.
– Я не могу умолчать о том, что музыку к исполненному мной сонету Данте написал мессер Леонардо.
– Музыка хороша! – кивнул довольный синьор Лодовико. – Хороша и дружба. И мы охотно послушаем сольное исполнение твоего друга.
Первые звуки скорее угадывались, чем слышались. Казалось, кто-то просыпается прекрасным утром и из сада в комнату все настойчивее врывается гам весны; что ни миг, обворожительней и ясней становится пение птиц. Аккорды постепенно усиливались. Наконец, струны зазвенели в полную мощь, создавая впечатление игры целого оркестра, воплощающего в мелодии вздохи колышимых сильным ветром лесов и гул приближающегося могучего морского вала. Но вот грозный гул переходит в нежные звуки, – под лиру танцуют на росистой лужайке русалки. Танец кончился, родилась новая мелодия, сменившаяся в свой черед одной нотой, которая долго терзалась на одной струне. И вдруг, сладко замирая, зазвучала человеческая речь. То был обыкновенный, но чистый и сильный мужской голос, голос Леонардо:
Частенько в памяти всплывает разное,Но чаще вспоминаю я о ней.Мне шепчет вкрадчиво: – Твоя прекрасная! —И сердце бьется, и дышать трудней!