Тот, указывая на Амброджо, с укоризной покачивал головой:
– Этот негодяй напугал меня, будто ты уже умер.
– Я? Я напугал? Да что вы, синьор капитан! Я сказал лишь, что он схоронился. А что это правда – на то у меня есть свидетели.
– Я работал, – тихо сказал Леонардо. – Вот, посмотрите.
Все гурьбой ввалились в соседнюю комнату. Сквозь отверстие наполовину завешенного окна вырывался мощный сноп света, направленный прямо на картину. В широком луче кружилось несметное множество пылинок. Но никому не было дела до их резвой пляски. Все взгляды устремились к картине и главным образом к появившейся там новой фигуре юноши с длинными светлыми кудрями, стоящего на коленях в левом углу.
Пикколо тоже впился глазами в это изображение, хотя не видел раньше картины. Да, он не был в состоянии оторвать взгляд от лица переднего ангела.
– Ай да Нардо! – пробормотал он. – Истинный волшебник! Ты перенес меня в прошлое. Это ведь ты сам… в те времена… Такой же золотистый, сияющий…
– А что ты скажешь о пейзаже? – спросил Леонардо.
– Это… да ведь это… – заикаясь, проговорил Никколо. – Ты знаешь, что произошло? Я вчера приехал в Винчи. Было уже поздно. Отца моего, бедняги, неделя как но стало. Он не любил меня и, вероятно, лишил бы меня наследства, если бы только мог. Ну да все равно, царствие ему небесное.
– Как же теперь? Поселишься в Винчи? В имении?
– Ну что ты! – Никколо махнул рукой. – Разве я смогу расстаться с морем?! Вот постарею, тогда вернусь в замок предков, доживать. А пока что буду летать на крыльях ветров. Но я не о том… Знаешь, что случилось там вчера?
Леонардо вопросительно посмотрел на друга.
– Мне об этом рассказал твой дядя Франческо. Представь себе, оползень. Чуть поодаль. В сторону Арно. Помнишь ту пещеру, к которой мы в детстве боялись подходить, нам говорили, будто там обиталище ведьм и чудовищ? Ну так вот, эту самую пещеру и засыпало. Ну, понял теперь?
– Что я должен понимать?
Никколо указал на картину. Фон ее изображал ту скалистую местность и ту пещеру, таинственную пещеру, о которой они шепотом говорили в детстве и которая теперь совсем сошла с лица земли, появившись, как по волшебству, Здесь на картине.
– Ты просто волшебник! – повторил он, – Флорентийский волшебник!
– Ну что ты! – улыбнулся Леонардо. – Я просто-напросто скромный ученик мессера Андреа. Ведь совсем не в пейзаже дело, на фоне которого…
Никколо не дал ему закончить фразу:
– Зачем ты так говоришь? Не будешь же ты отрицать, что…
– Да я ничего не отрицаю, – засмеялся Леонардо. – Я говорю то, что есть на самом деле.
– Что ты не только ученик? – закончил Никколо тоном возмущения.
– Может быть, вы, синьор, усомнились в этом?
На голос все обернулись.
В дверях стоял Верроккио. На его круглом добром лице ширилась улыбка. Он был любителем делать сюрпризы. На этот раз бегло приветствовав своих учеников, он сразу поспешил к картине. Внимательное лицо его застыло. Блестящие карие глаза стали неподвижными, он зачарованно смотрел на работу Леонардо. На того, другого ангела, в изящной, непринужденной позе.
Леонардо взволнованно следил за учителем. Что значили слова Никколо или Амброджо в сравнении с мнением Андреа Верроккио? Какую оценку даст он? Почувствует или нет, что его ученик намеревался создать на фоне этого каменистого ландшафта нечто совсем новое? Заметил ли также, что он использовал при этом еще не примененный никем доселе во Флоренции северный метод? Краски развел на олифе. Благодаря этой новой технике не только ярче получаются цвета, но вся картина становится более живой. Фигура ангела выпуклая, объемная, будто она вовсе не кистью нанесена на плоскость, а вылеплена из твердого материала, как на рельефах. Так ли воспринимает это и мессер Андреа? Обратит ли он внимание на новшество, уловит ли стремление воплотить с помощью кисти и красок живую природу? Почувствует ли, что ангел этот не просто созерцает мистическое явление, но сам олицетворяет юность. Юность, красоту, жизнь.
Напрасно ждал Леонардо. Мессер Андреа долго не произносил ни слова. Он молча, углубившись в свои мысли, изучал сияющее лицо «другого ангела», его одеяние, ландшафт, каждую деталь. Потом смежил веки.
В тишине слышался шепот, затем вздох Лоренцо ди Креди.
– Чудесно!
– Чудесно, – кивнул мессер Андреа, все еще не открывая глаз. – Сын мой, Леонардо! – наконец посмотрев на ученика, продолжал он. – Что ты сделал? Ты, как волшебник, вдохнул жизнь в деревянную доску. Ты меня пристыдил. Я поставил себе целью жизни догнать учителя, Донателло. И чем? Моего Давида, знаю, чувствую, недаром хвалят. Но это мелочь в сравнении с плодом творчества всей жизни Донателло. Ибо он не только Давида создал. Но и великолепный памятник Гаттамелате – самую совершенную конную статую, какую создали человеческие руки после величественных античных мастеров. Я видел статую Марка Аврелия в Риме. А теперь в Падуе имел возможность снова восхищаться Гаттамелатой. И вот я спрашиваю, что остается на мою-то жизнь? Единственная цель, порожденная отчаянием: приблизиться к этому бронзовому кондотьеру. Ибо кисти я больше не должен касаться. Ученик превзошел учителя. Живописец – ты, а не я. Так будь же им. Что до меня, то я попытаюсь догнать моего учителя на стезе ваяния.
В глазах Верроккио стояли слезы. И вдруг крупные капли скатились по его лицу, и мессер Андреа оглядел присутствующих. Никто не решался произнести ни слова. Не только ученики, но и закаленный в бурях моряк смотрели на Верроккио безмолвно. В его печали чувствовалась решимость, сила, которая пронзит грядущие столетия.
Но Леонардо уловил во взгляде учителя и гордость. Гордость? Чем?
Верроккио, как уже много раз за прошедшие двенадцать лет, положил отеческую руку на плечо Леонардо, просто и уверенно, с любовью отца и друга, с гордостью учителя и товарища по призванию. Его слова проникали в глубину души:
– Ты будешь самым великим художником Италии!
Глава четвертая
Восточная история
Когда после долгого отшельничества Леонардо вышел на улицу, его встретила раскрывающая сердца и бутоны весна. Рядом с ним шагал друг детства, сообщник давнишних ребячьих шалостей, игр, тайн. Ничего, что он стал усатым и бородатым морским капитаном: особой важности, серьезности он и сейчас на себя не напускал. Судя по проведенным вместе последующим дням, сей суровый на вид муж больше всего, пожалуй, ценил бокал с вином, пряным от веселых песен и озорных шуток. Он быстро сошелся с певцом Аталанте и его собутыльниками и теперь они все вместе – как сами откровенно в этом признавались – катили колесницу Вакха, и если кто-нибудь чувствовал себя в их компании залетным гостем, так это был не Никколо, а Леонардо. Он любезно улыбался, пел, когда его просили, или заставлял петь лютню, но, приглядевшись к нему, можно было заметить: Леонардо и теперь наблюдает, следит, изучает. Возвращаясь домой, он часто набрасывал в альбоме то одно, то другое показавшееся интересным лицо, запечатлев схваченный им выразительный жест.
После хмельных ночей Никколо брал обычно друга под руку и приглашал на прогулку. Прогулки эти чаще всего уводили друзей за стены города. Фруктовые сады были удивительно хороши в весеннем вихре цветов, а сладостные ароматы пьянили молодые головы покрепче любого тосканского вина.
Не забираясь далеко, они ложились в траве где-нибудь на нежно клонившемся к Арно пригорке. Отсюда, как когда-то со склонов Монте-Альбано, они смотрели на ландшафт, на странствующие облака, делились самым сокровенным, говорили о пережитом за годы разлуки, поверяли друг другу свои мысли.
Хотя Леонардо и находил слова своего друга чистосердечными, тем не менее, от его внимания не укрылось, что тот, порою умолкая, размышляет о чем-то своем или, опустив глаза, со вздохом следит за суетливым шествием муравья.
– Ну, так чем же кончились ваши поиски? – спросил однажды Леонардо собиравшегося уже в обратный путь друга. – Ты мне так и не рассказал, удалось ли вам найти греческие статуи. Привезли ли вы что-нибудь интересное?