– Каким безобидным кажется он в таком виде! – заметил Леонардо соседу.
То был Сандро Боттичелли. Они уже давно не встречались.
Сандро не проявлял ни малейшего желания возобновлять дружеские отношения с преяшим коллегой.
Более того, на другой же день синьор Лоренцо снова услыхал о мессере Леонардо нечто такое, что отнюдь не пришлось ему по вкусу.
– Но ведь это же ангел! – добродушно засмеялся находившийся при разговоре Полициано.
– Да, но и среди ангелов бывают восставшие, – проворчал властитель Флоренции.
– Лоренцо Великолепный уж как скажет, так не в бровь, а в глаз! – склонив голову перед своим могущественным владыкой, сказал придворный поэт.
Глава седьмая
Поющий череп
Бывают дни, иногда недели, даже месяцы, когда человеку все кажется безотрадным, жизнь выглядит бессмысленной, почти невыносимой, а будущее или малейшую надежду на пего словно обволакивают тяжелые завесы тумана.
Так непонятная, неведомо откуда взявшаяся тоска сжала в своих тисках Леонардо. Порою ему казалось, что он совсем утратил веру в свое дарование, в призвание художника. Правда, в такие минуты достаточно было перелистать заготовленные для большого алтарного образа эскизы или встать перед начатой уже картиной «Поклонение волхвов», как ему становилось ясно: причина хандры не здесь. Ведь теперь уже можно с уверенностью сказать, что его постоянные поиски, продумывание всех деталей непременно дают свои плоды: эта новая его картина будет несравненной.
И тем не менее, он прервал работу и взялся за другую картину. Она была полной противоположностью «Поклонению волхвов», где, несмотря на эскизность, зрителя захватывало движение, стоящие на коленях, преклоняющиеся, ликующие и терзающиеся сомнениями фигуры вокруг обаятельной мадонны и ее божественного младенца, динамика приближающихся и удаляющихся пешеходов, верховых, где люди и животные были полны жизни, все двигалось и вещало о счастье, приключении и чуде. И вдруг Леонардо на кое-как подготовленной деревянной доске изобразил лишь одного-единственного человека, Иеронима, сидящего перед мрачным входом в пещеру под недоверчивым, вернее, грозным взглядом льва. Изображая самоистязающегсся отшельника, художник как бы создавал образ безнадежности, безотрадности жизни.
Но однажды вечером Леонардо сорвал доску с мольберта и швырнул в угол. Нет, он не хочет больше видеть этого старца!
Может быть, его терзает мысль о старости? Но об этом смешно даже думать! Ему нет еще и тридцати, он полон сил, задора, он и теперь, порою подстрекаемый веселыми друзьями, окружившими его, возьмет подкову у кузнеца, чтобы сломать ее…
Леонардо недоумевал: что выбило его из колеи? Тоска по ушедшим из жизни близким?
Его жизненный путь сопровождала память о стольких утраченных им дорогих людях. Вот кротко улыбающаяся Альбиера. Держа его в материнских объятиях, она с такой любовью поглаживает его по голове… Или дед Антонио, который, подобно превратившемуся в скалу великану, заслоняет собой дорогу, ведущую назад, в детство. Или похороненные одна за другой жены отца. После потери третьей жены сэр Пьеро, правда, недолго отдавал дань скорби, он вскоре женился вновь – будучи в возрасте пятидесяти четырех лет ввел в свой дом совсем молоденькую девушку, Лукрецию, дочь Джулиельмо Кортеджиани. Довольно моложавый еще сэр Пьеро был предприимчив и энергичен не только в личных делах, но и на поприще нотариуса. Два года назад он поселился в более просторном доме по улице Гибеллинов, и клиенты в длинной очереди простаивали перед дверями его конторы.
Между прочим, как раз в день четвертой свадьбы отца Леонардо вручили короткое письмо из Отранто. «Занявшие город турки были разгромлены с помощью венгерского войска», – сообщал своему флорентийскому другу подпоручик Габор, доблестно сражавшийся плечом к плечу с Балажем Мадяром. Он писал еще и о том, что бронзовый рельеф лошадки король Матяш выменял у него на целый табун резвых, породистых лошадей. Леонардо может гордиться: его произведение украшает ныне лучшую залу Вишеградского дворца. Подпоручик Габор писал еще – разумеется, рукой известного читателю монаха Матэ, которому, по-видимому, немало трудов стоили эти строки, – что, возможно, ему в скором времени удастся побывать во Флоренции, где в мастерской мессера Леонардо он надеется найти какой-нибудь шедевр, который повезет домой для Матяша Корвина.
Но побывать еще раз во Флоренции Габору Мадяру не Довелось.
Его король отказался от своих намерений пойти в союзе с флорентийской республикой, Миланом и Неаполем на Венецию.
Позднее Леонардо, желая найти письмо юного друга из Венгрии, перерыл все вещи, всю комнату, даже соседнее помещение художников, но напрасно. Пришлось в конце концов поверить в предположение Амброджо, что кто-нибудь из служанок попросту растопил письмом печь.
А это письмо, вместе с другим, также адресованным Леонардо да Винчи, неизвестные руки доставили в Синьорию.
Другое письмо прибыло из Генуи, от Пикколо. Он рассказывал другу об одном дальнем плавании, предпринятом им теперь уже не в сторону Леванто, а к берегам Африки, за Гибралтаром, и о том, что путешествие это принесло свои плоды. Не поддающееся атакам грозного вала, неуязвимое судно «Санта-Кроче» вернулось с большим грузом, слоновыми бивнями, из порта с каким-то мудреным названием, где все мужчины, женщины и дети ходят совершенно нагими и черны при этом, как самая черная ночь. По возвращении из странствий капитан Пикколо приобрел генуэзский дом погибшего при столь страшных обстоятельствах синьора Балтазара Болио и женился на подросшей за время его отсутствия Хайле. «Ты как-то спрашивал о судьбе дочери Ч. До меня дошли печальные вести. Ее, вместе с новорожденным сыном, унесла из жизни коварная лихорадка. Она похоронена в Миланском соборе», – писал он.
Уж не это ли траурное известие оплело туманом грусти весь мир вокруг Леонардо?
Нет и нет, повторял он сам себе в сотый раз. Что для него, и конце-то концов, значила Франческа Чести? Давно исчезнувший, так и не раскрывшийся образ из далекого детства. Сколько женских душ открывалось перед ним с тех нор! Сколько любопытных женских глаз провожало его из окон! А Франческа… Это уже забыто…
И все же он не утерпел и смыл с большого алтарного образа овеянную сиянием материнской гордости голову девы Марии; на месте ее появилось лицо с улыбкой, чуть печальное, смиренное, больше напоминающее то лицо…
Затем он опять бросил кисть, вспомнив внезапно одно свое давнее обещание.
Аталанте уже отчаялся, что Леонардо сделает для него обещанный инструмент – лиру, у которой струны пели бы. Леонардо начал с того, что поговорил с Паоло Тосканелли, и после этого целыми днями спорил с Аталанте о сути звуков.
– Какая может быть полемика о звуках, скажи на милость? – смеялся Аталанте над доводами Леонардо, что песнь его души выражает кисть.
А вот картину свою он никак не может закончить.
У Аталанте Милиоротти зародилось подозрение, что Леонардо обижен на заказчика. Об этом шушукались и в кругу молодых художников. Папа Сикст IV не только заключил мир с проклятой им перед тем страной торгашей, но решил украсить стены воспевающей его славу капеллы произведениями наиболее выдающихся художников Флоренции. Поэтому он обратился к синьору Лоренцо с просьбой прислать к нему самых достойных флорентийских мастеров.
Первым, конечно, синьор Лоренцо назвал имя своего любимца, Сандро Боттичелли. Затем в привычном кругу своих избранных поэтов и философов его же попросил порекомендовать других художников.
– Доменико Гнрландайо,[25] – Боттичелли отставил большой палец. Лоренцо поощрительно кивнул. – Козимо Росселли.[26] – Поднялся указательный палец. Потициано, стоявший по правую руку синьора Лоренцо, поморщился, но флорентийский властитель даже бровью не повел. – И Перуджино, – закончил перечень Боттичелли.