А тайна была. И не одна. Как между герцогом и художником, так и между возлюбленной герцога и художником.
Цецилия Галлерани готовила своему покровителю сюрприз: свой портрет. Герцог не должен был об этом даже подозревать, пока картина не будет готова.
– Как вы думаете, возможно это? – спрашивала она шепотом у Леонардо.
– Разве взять, да по волшебству, незримо, перенести сюда доску, ящик с красками, сосуды с растворителями и все прочее, – смеялся Леонардо. – Ну-ка, где ваша волшебная палочка? Нет? Что ж, стало быть, написать с вас втайне портрет здесь, в вашем дворце, невозможно. А что, если бы вы соизволили явиться ко мне в мастерскую? Нет, опять же нельзя: мастерская-то не моя… И из тайны снова ничего не выйдет. Вот что! У меня есть идея. Я попытаюсь срисовать вас. Незаметно. Несколько набросков, пара рисунков углем – а там я смогу дома написать портрет маслом… пожалуй…
– Блестящая идея! – воскликнула Цецилия, хлопнув в ладоши и подняв на Леонардо благодарный взгляд.
Леонардо трижды рисовал ее тайком. Но возвращаясь затем в мастерскую, напрасно пытался писать портрет на основе этих рисунков. Раз двадцать приступал он к работе. И столько же раз бросал ее.
– Не идет, – недовольно сообщил он, наконец, заказчице. – Не могу я так, заочно, придать эту вот живость… Писать нужно только с натуры. Если это невозможно…
Цецилия Галлерани покачала головой и с мягкой насмешкой скривила губы.
Но эта ирония не только не задела Леонардо – наоборот, он еще больше залюбовался своей необычной заказчицей, огонь миндалевидных глаз которой уже успел проникнуть в его сердце.
И теперь, когда он на пути к Милану покачивался в седле тощей, взятой напрокат клячи, сквозь листву придорожных каштанов вместе с последними лучами солнца снова сверкнули те карие глаза. Он тут же явственно представил ее лицо, стан, всю Цецилию. Но только не такой, какой видел ее в кругу друзей или рядом с синьором Лодовико. Леонардо не мог дать себе отчета, почему его воображение рисовало подле нее маленького Леонардо, не виденного им крестного сына. И тотчас же перед ним возникла картина, она выросла и расцвела из схемы алтарного образа. Да, именно он, воображаемый ангел, будет смотреть на зрителя своими миндалевидными глазами, ангел будет указывать на маленького Иоанна своим удивительным пальцем. Так, как делает она.
Леонардо пришпорил лошадь. Она перешла на галоп.
Наконец и Милан. Леонардо спешился. Он с нетерпением ожидал той минуты, когда возьмет в руку кисть и встанет перед эскизом алтарного образа.
Как ни бесконечной казалась Леонардо, обуреваемому творческим огнем, эта поездка, все же она окончилась. И вот он стоит перед мольбертом. Зародившийся в его воображении образ был по-прежнему ярким. Леонардо не стал сейчас касаться сырых набросков фигур, даже не стал их рассматривать. Он самозабвенно принялся писать чуть склонившего набок голову, изящным жестом указывающего вперед ангела, облекая его плечи в затканный серебром брокат, а руки – в легкую, прозрачную ткань.
Несколько дней увлеченно работал он над картиной. Работал с тем азартом, который даруется только вдохновением. Его новый друг Амброджо де Предис с крайним недоумением следил за ним. Его пугало поведение Леонардо. Ему чудились в нем даже признаки помешательства, когда тот порою по целому часу мог неподвижно стоять, впиваясь взглядом в почти пустую доску, затем, теряя грань между днем и ночью, в исступлении писать картину. И все же быть не может, что это помешательство… Ведь, работая, Леонардо любезно улыбается ему, балагурит с ним, сыплет прибаутками. Его ретивый помощник, этот флорентинец Томмазо, словно завороженный, ни на шаг не отходит от него, разве только Леонардо сам попросит его о чем-нибудь. Но и в эти минуты верный Томмазо так шустро принимается растирать краски или промывать кисти, как будто от быстроты выполнения этих работ зависит его жизнь.
С каждым мазком кисти явственней, совершенней, прекрасней становился окутанный шелками ангел. Амброджо де Предис не видел в своей жизни ничего подобного. Когда лицо это спустя пять-шесть дней окончательно ожило каждой своей черточкой, он, пораженный, воскликнул:
– Да ведь это же не ангел! Это же она! Синьорина Цецилия Галлерани.
Леонардо, не отрываясь от работы, засмеялся, потом запел:
Амброджо де Предис испуганно перекрестился. Испуг этот еще больше возрос, когда в мастерской появился гонец из замка: герцог немедленно требует Леонардо да Винчи к себе.
– Теперь это, к сожалению, никак невозможно! – бросил художник через плечо.
– Как так? – обомлел гонец. Ни один смертный не отважился бы прекословить владыке Милана. Впрочем, будучи смышленым малым, он попытался объяснить:
– Начинаются работы над каналом Мартезана. – Об этом он слыхал в замке. Тут Леонардо все же оторвал свой взгляд от картины.
– Канал Мартезана? По моему проекту? Превосходно! Писать я буду лишь до тех пор, пока солнце светит. А к вечеру прилечу к синьору Лодовико. Ничего, до завтра-то ангел уж как-нибудь подождет.
– Это ангел?
Гонец только теперь приблизился к Леонардо и взглянул на картину.
– Да ведь это же… – воскликнул он и выбежал из мастерской.
А через час произошло событие, невиданное доселе на этой узенькой миланской улице, не отличавшейся от других никакими достопримечательностями, разве тем, что один из выстроившихся в ряд, старых, ветхих домиков снимал Амброджо де Предис. Перед этим домиком толпилась блестящая свита правителя герцогства Миланского. Вельможи, оттесняя друг друга, при суетливой толкотне стремянных старались спешиться. Но, всех опередив, в мастерскую ворвался одетый в блестящий золотой брокат синьор Лодовико. Его высокая фигура, едва не полностью закрыв дверной проем, заслонила собой свет майского солнца.
– Это называется, я обзавелся инженером! – начал он громко и ядовито. – Некий необыкновенный флорентийский маэстро, чуть ли не самым заветным желанием которого было стать моим военным инженером, который вручил мне трактат на шести страницах о пользе строительства каналов, о возможностях сделать судоходной Мартезану, теперь, видите ли, вбил себе в голову, что должен немедленно написать алтарный образ для церкви Сан-Франческо. По какому же это случаю?
Леонардо, улыбнувшись, поклонился. Из рук он еще не выпустил ни кисти, ни палитры.
– А по такому случаю, что на жалованье инженера герцогства, не будь никому в обиду сказано, можно прожить, лишь положив зубы на полку.
– Ах ты, золотобородый флорентийский разбойник! Конечно же, будешь ходить не солоно хлебавши, коли втайне от всех прячешь в Павии для своей утехи юную девицу.
– Ваша светлость имеет в виду мою кузину?
– Кузину? Да нет у тебя никакой кузины! Из Флоренции прибыло достоверное сообщение!
– Не знаю, что за сообщение… Не могут же учесть во Флоренции всех моих родственников…
– Ах, вон ты куда!.. Напрасно крутишь! Все знаем. Пока мои агенты, добросовестно потрудившись, напали на след, ты открыл клеточку и – кш-ш! Птичка улетела!
– Никуда она не улетела, ваша светлость. А живет в генуэзском доме морского капитана Никколо Кортенуова да Винчи.
– Ну вот, еще один родич!
– Это мой друг детства.
– Часом, не тот ли черномазый проказник, что перепробовал в твоем и Аталанте обществе вина всех погребков Милана?
– От вашей светлости, я вижу, нельзя ничего скрыть.
– В этом ты прав. И именно потому я здесь. Где картина?
– Потрудитесь, синьор, пройти сюда, вот сюда!
Сноп солнечных лучей осветил лицо ангела.
Синьор Лодовико прищурился, наморщил лоб. Он долго, пристально изучал глядевшего в его сторону ангела. Да, это на самом деле ангел! Ангел его жизни… Как она хороша! И как жизненно передана здесь, на картине! Герцог был глубоко тронут, но скрывал свои чувства. Нет, он не должен выказывать, насколько нравится ему эта… этот ангел. А стоит ли таиться?
– Одно бы мне узнать, – приглушенно заговорил он, плохо владея собой, – кем тебя считать: разбойником или волшебником?
– Живописцем, ваша светлость.
– Живописцем? Гм… А почему не волшебником, не чародеем, сведущим в черной магии?
– Милостивый синьор изволил забыть, что по этому поводу я уже выразил перед ним свои скромные соображения.
– Не беда, повтори еще раз. К тому же, граф Бергамино, например, еще не слыхал… Да будут твои взгляды известны и ему. А то страшно, как бы не попал и он во власть какого-нибудь заклинателя.
Острие иронии Лодовико Моро теперь направил на одного из самых почтенных вельмож своей свиты, и Леонардо счел это хорошим признаком. Он сообщнически подмигнул герцогу, но и от этого улыбка не сошла с губ синьора Лодовико.
Художник поклонился убеленному сединами графу Бергамино и, будто вся эта напыщенная компания явилась сюда только за тем, чтобы услышать его суждения, он повторил все высказанное им уже однажды синьору Лодовико.
– По моему мнению, глупейшим следует считать утверждение, что черная магия с ее суевериями достойна внимания. Ибо некромантия – это развеваемый ветром стяг, это вожак своры глупцов, разглагольствующих о великих успехах «вызывателей духов», о том, чего на самом деле еще никто не ощущал. И все-таки этим начиняют книги твердя, что духи могут проявлять силу и умеют говорить. Хотя они не люди. В действительности же говорить могут только люди, благодаря имеющимся у них органам речи. Утверждают еще, что при помощи магии можно переносить большие тяжести, вызывать грозу, дождь, что она может обращать людей в кошек, волков и прочих животных. А я считаю, что животному скорее уподобляется тот, кто верит подобным россказням.
– Ты понял, мой граф? – обратился синьор Лодовико к Бергамино, который, по-утиному крякая, хватал ртом воздух.
– Да-а-а… – выдавил он наконец.
– Ну, значит, ты достоин своей славной в веках родословной, – засмеялся властитель Милана – сам он не мог похвастать столь благородными предками, его отец, Франческо Сфорца, начал свою карьеру с кондотьера.
Теперь, взглянув на Леонардо, синьор Лодовико указал на картину:
– Кто это?
– Ангел.
– Ангел? Гм…
– Он стоит на коленях перед Мадонной, Мой синьор видит очертания Мадонны?
– Я вижу нечто другое, мессер Леонардо! Но не могу сказать, что я недоволен. Значит, это будущий алтарный образ церкви Сан-Франческо? Работа очень спешная?
– У меня договор, мой синьор.
– Спешный ли это заказ?
– В течение года я полагаю закончить.
– А ангела, гм, этого ангела ты сколько времени писал?
– Целую неделю не покидал я мастерскую.
– С тех самых пор, как ты возвратился из Павии?
– Да, с тех пор, как я возвратился из Павии. Но он еще не закончен.
– И не скоро будет закончен. Ты прервешь работу!
– Из-за канала?
– А-а, к чему мне теперь этот канал! Ты будешь писать картину. Для меня. Это будет твоей срочной работой! Портрет синьорины Галлерани!