Остелецкий глянул в окно. Апрель давно перевалил за середину, но поля были покрыты снегом, ноздреватым, посеревшим, пропитанным талой водой. По обочинам торчали деревья с чёрными, изломанными, словно костлявые руки мертвецов, ветвями; в стороне то и дело мелькали то домик обходчика, то покосившийся амбар, то кучка изб, крытых почерневшей соломой — деревенька. Больше смотреть было решительно не на что, и он вернулся к бумагам.
«…Царицынские подвиги Ашинова стали началом его скандальной известности. Через два года он объявился в Петербурге, где принялся ходить по просветительскими благотворительным обществам, а так же по редакциям газет. От того, что он там рассказывал, вытягивались физиономии даже у столичных репортёров, съевших собаку на высосанных из пальца сенсациях. Но — наглость берёт не только города, но и кабинеты главных редакторов; к тому же Ашинов в очередной раз пустил в ход своё незаконченное гимназическое образование, и 'сказочнику», умеющему гладко выстроить свою речь и заинтересовать слушателей, поверили. Не все, возможно — но ведь лиха беда начало?
В самом деле, мудрено было принять почти что мюнгхаузеновские байки о казачьей вольнице, триста лет назад гулявшей по южному приграничью, а когда Россия железной рукой навела там порядок — перебравшейся в сопредельные азиатские государства. Если верить Ашинову — в диких горах Анатолии, Курдистана, Турецкой Армении, в камышовых плавнях Прикаспия и по сей день обитает великое множество «вольных казаков». Они унаследовали образ жизни своих лихих предков — не сеют хлеб, не разводят скот, живут с охоты, рыбной ловли, а по большей части — зарабатывают на существование, нанимаясь в охрану купеческих караванов. И вот этим самым «вольным казакам» надоело скитаться на чужбине и складывать буйны головы за чужие барыши, в безвестности, далеко от могил пращуров. Считая себя верноподданными русского царя, они решились просить прощения за былые грехи, свои и предков, и просят разрешения вернуться в пределы Отечества, и не куда-нибудь, а на Черноморское побережье Кавказа, где собираются основать новое, Черноморское казачье войско. С ам же Ашинов, как человек образованный, но не чуждый духа «вольных людей» и пользующийся их всемерным доверием, взялся представлять их интересы перед российскими властями, для чего и явился в Санкт-ПеВот так, не больше, и не меньше!
Следующие несколько страниц, где говорилось об усилиях Ашинова, направленных на реализацию этой затеи, о поисках высокопоставленных покровителей, о первых опытах в привлечении средств через благотворительные и прочие общества, о создании где-то в окрестностях Сухума «станицы Николаевской», на которые тамошнее начальство выделило двести четвертей муки и тысячу семьсот рублей, каковые ценности были немедленно разворованы, Остелецкий пролистал без особого интереса. Итог был ему известен — авантюра с Черноморским войском оказалась сплошным надувательством, но обрушившись с изрядным треском и пылью она, как ни странно, не похоронила под своими обломками своего вдохновителя…'
Состав замедлил ход и остановился, лязгнув вагонными буферами. Со стороны площадки кондуктора послышалось бряканье колокола: «Станция Бологое, стоянка час!» Вениамин сложил бумаги в саквояж, надел шинель и вместе с другими пассажирами направился к выходу из вагона. Ресторан на этой станции, служащей своеобразным водоразделом Николаевской железной дороги, соединяющей старую и новую столицы, не может не быть приличным. Да и уму дать некоторый отдых не помешает, вернуть восприятию былую свежесть и остроту и, несколько долгим изучением документов. Когда поезд тронется — он вернётся к этому занятию.
Российская Империя
Николаевская железная дорога.
Станция Бологое, далее везде.
Три коротких гудка, звон станционного колокола, три коротких гудка, которым ответило звяканье колокольчика кондуктора — «поезд отправляется!» Сцепки залязгали, застучали реборды на стыках, унылые станционные строения поплыли в окошке назад, уступая место столь же унылому пейзажу, состоящему из серого снега, чёрных голых ветвей, да покосившихся домишек. Венечка открыл извлечённый из саквояжа бювар, попутно пожалев о слишком уж быстро закончившемся отдыхе. Можно, конечно, попредаваться блаженному ничегонеделанью ещё полчасика — но в апреле темнеет довольно рано, а при тусклых огоньках вагонных свечей, которые с наступлением сумерек зажигает кондуктор, не очень-то почитаешь.