Ожидание тянулось подобно рядам проволоки на стене я имело столько же колючек. Как ни вслушивался Мойше, он не слышал ни звука с той стороны. Могло случиться, что немцы арестовали ушлого поляка. Тогда драгоценный подсвечник будет валяться, пока на него не набредет какой-нибудь прохожий… И получится, что Русси швырнул коту под хвост одно из последних остававшихся у него средств к существованию.
Невдалеке что-то мягко шлепнулось на булыжники мостовой. Русси бросился туда. Тряпки, скреплявшие его изношенные до дыр башмаки, делали шаги почти бесшумными.
Мойше схватил мешок и нырнул в темноту. Еще на бегу сильный, дурманящий запах мяса заставил рот наполниться слюной. Мойше мгновенно расправился с бечевкой и заглянул внутрь, прикидывая мясо на вес. Конечно, не полкилограмма, как ему обещали, но что-то около этого. Мойше ожидал, что поляк положит еще меньше.
— Конечно, можно пожаловаться на обман в СС, — горько усмехнулся Русси. — Но пусть это делает кто-нибудь Другой.
Его жена Ривка, их сын Рейвен (и, между прочим, он сам) смогут продержаться еще немного. Слишком поздно для маленькой Сары, слишком поздно для родителей жены и его собственного отца, которые не вынесли голода. Однако втроем они смогут протянуть еще.
Мойше облизал пальцы. Сладкий привкус на языке отчасти был вызван тем, что мясо оказалось испорченным (не слишком, ему доводилось есть мясо гораздо более тухлое), а в остальном объяснялся тем, что это была свинина. Раввины в гетто давным-давно отменили запреты на употребление нечистой пищи, но Русси до сих пор испытывал чувство вины, когда ему приходилось есть свинину. Некоторые евреи предпочитали голодать, только не нарушать закон. Если бы Русси был одинок, наверное, последовал бы их примеру, но, поскольку на нем лежит забота о близких, он постарается выжить. Он обсудит это с Богом при случае.
«Как лучше всего приготовить мясо?» — раздумывал Мойше. Единственным решением оставался суп: его хватит на несколько дней, и мясо уберет вкус гнилой картошки и заплесневелой капусты.
Он запустил руку в карман и нащупал пачку злотых, которых при необходимости хватит, чтобы подкупить еврея-полицейского, если его заметят в этот неурочный час. Помимо этого, деньги мало на что годились: на банкноты еду не купишь, особенно в гетто.
— Нужно возвращаться, — шепотом напомнил себе Русси. Если через пятнадцать минут после прекращения действия комендантского часа он не вернется на фабрику, к своей швейной машине, то какой-то другой отощавший еврей возблагодарит Бога, давшего ему возможность занять место Мойше. А если и вернется вовремя, но окажется слишком усталым, чтобы выполнить норму по пошиву немецкой военной формы, тогда ему недолго сидеть за машиной. Узкие руки Мойше были созданы для измерения пульса и удаления аппендицита, но сейчас именно сноровистость в обращении с тканью и нитками позволяла хоть как-то поддерживать жизнь.
— Господи! Сколько же еще будет продолжаться все это?! Он не боялся стать жертвой неожиданного убийства — оно проникало в гетто с каждым появлением там немцев.
Но не далее как вчера на фабрике от скамьи к скамье ползли слухи. Говорили, что гетто в Люблине перестало существовать: тысячи евреев вывели оттуда и… каждый дорисовывал картину сообразно собственным кошмарам.
У Русси его «и…» представало в виде скотобойни, куда вместо скота сгоняли людей. Он хотел бы ошибиться, но слишком много повидал за последние годы, слишком много еврейских трупов валялось на тротуарах, пока наконец их не связывали, словно дрова, и не увозили.
— Бог Авраама, Исаака и Иакова, — тихо прошептал Мойше, — прошу Тебя дать мне знак того, что Ты не оставил Свой избранный народ.
Как и десятки тысяч соплеменников, Русси ежечасно возносил молитвы, возносил их потому, что это был единственный способ, каким он мог повлиять на свою судьбу.
— Прошу Тебя, Господи, — вновь прошептал он, — пошли мне знак!
И вдруг посреди ночи в Варшавском гетто наступил день. Мойше Русси застыл в неописуемом удивлении, глядя на раскаленную, словно солнце, точку света, вспыхнувшую в кромешно-черном небе.
«Подсветка с парашюта», — подумал он, вспомнив немецкие бомбардировки.
Но то была не подсветка. Огонь был больше и ярче любой подсветки: его одного хватило, чтобы во всем гетто, во всей Варшаве, даже во всей Польше стало светло как днем. Огонь висел в небе, не двигаясь, на что не способны никакие осветительные ракеты.
Медленно-медленно точка света подернулась дымкой и начала менять цвет — от режущего глаза темно-фиолетового до белого и потом Желтого и оранжевого. Сияние дня постепенно уступило место закату, а затем сумеркам. Две-три сбитые с толку птахи принялись было щебетать и снова умолкли, будто сконфуженные тем, что их одурачили.
Однако их мелодичные трели все равно потонули в криках, раздавшихся в гетто и за его пределами, — криках удивления, смешанного с ужасом. Русси услыхал и немецкие голоса, в которых звучал страх. Он не слышал страха в голосах немцев с тех пор, как нацисты загнали евреев в гетто, и не представлял, что сможет услышать подобное впредь. От этого напуганные голоса немцев звучали еще приятнее.
Слезы полились из глаз Мойше, покатились по его впалым щекам и курчавой бороде.
Он просил Бога о знаке, и Бог дал ему знак.
Главнокомандующий Атвар стоял перед голографической проекцией Тосев-3. Над смехотворно малыми участками суши планеты то тут, то там мигали огоньки.
«Интересно, — думал он, — когда Тосев-3 войдет в число владений Расы, удастся ли передвижением тектонических плит добиться появления новых полезных территорий?»
Однако это вопрос будущего: последующих пятисот лет, а может, пяти или двадцати пяти тысяч лет. Только когда все было решено и распланировано до последней мелочи. Раса начинала действовать. Такой порядок прекрасно оправдывал себя в течение бесчисленных столетий.
Атвару было тягостно сознавать, что в его распоряжении слишком мало времени, но тосевиты, с наглой поспешностью создавшие зачатки индустриальной цивилизации, бросали более серьезный вызов его силам, чем он или вообще кто-либо мог предполагать, находясь на своей родной планете. Если ему не удастся ответить на этот вызов, в памяти потомков останется лишь его провал.
Когда Атвар обернулся к командиру корабля Кирелу, в его вопросе сквозила озабоченность:
— Все устройства размещены надлежащим образом?
— Да, господин адмирал, — ответил Кирел. — Ракеты-носители докладывают об успехе. Они уже возвратились невредимыми в расположение эскадры. Данные приборов подтверждают правильное наведение устройств на цели и их одновременный взрыв над основными радиокоммуникационными центрами Тосев-3.
— Превосходно.
Атвар знал, что тосевитам ни при каких обстоятельствах не достичь высоты, на которой шли ракеты-носители, но всегда приятно слышать, что все происходит согласно разработанному плану.
— Следовательно, их радиолокационные системы серьезно повреждены, — добавил он.
— Совершенно верно, господин адмирал, — согласился Кирел. — Более того, многие части этих систем насовсем выведены из строя. Незащищенные транзисторы и микропроцессоры крайне уязвимы перед электромагнитными импульсами, а поскольку тосевиты не располагают собственной ядерной энергией, у них не возникло потребности в такой защите.
— Превосходно, — повторил Атвар. — Получается, что для нашего самолета, война с тосевитами будет просто охотой за существами с перебитыми позвоночниками. У нас не будет помех при расчистке посадочных участков, и, как только наши войска высадятся на планету, ее завоевание станет неминуемым.
Ничто не успокаивало Расу больше, чем план, который тщательно выполняется.
— Может, — продолжил Кирел, — господин адмирал разрешит перед высадкой передать по радио требование о капитуляции, чтобы оно достигло всех уцелевших приемных устройств туземцев?
Подобный шаг планом не предусматривался. Конечно, план был разработан в те дни, когда никто не думал, что у тосевитов есть какая-либо достойная упоминания технология. Тем не менее Атвар ощущал почти инстинктивное нежелание отклоняться от плана.