Она стояла над ним и уже сама эта поза навязывала ему необходимость принимать решение, и он поднялся, пошел к кровати и сел там. Она подошла и села рядом с ним, дожидаясь, когда он заговорит. Он взглянул на нее, потом на свои руки.
– Думаю, все дело в том, что я хочу, чтобы это все прекратилось.
– Они перевернули твой мусорный бак, кто-то отметил тебя как еврея.
Теперь он это понимал. Он лишь хотел вернуться в те времена, когда его отвращение не несло никаких последствий. Это было очень удобно, и никакие ружья и толстяки тогда в это не вмешивались.
– Я не из тех, кто ходит по улицам и избивает людей, – сказал он, хотя это она понимала.
– Ты же не видел, чтобы Фред избивал кого-нибудь. У него просто есть положение в партии. Это то, что нужно тебе. Лалли, ты человек руководящего типа.
Его тело казалось, замерло. Лалли, ты человек руководящего типа . Он посмотрел вверх в ее взволнованные глаза.
Он знал, что его лицо выражало обиду. Но он не ощущал обиды, разыскивая в памяти то, что подсказал этот момент. Он сидел, так как сейчас, а она…
Ее кабинет. Тот день, когда он снова нашел ее. То, как изменилось ее лицо, весь смысл.
Теперь он рассматривал ее, не понимая, что он хочет осознать. Она продолжала говорить. Он не мог сфокусировать внимание на ее словах. Это была та же женщина, которую он презирал в стеклянной кабине. Какой потрясающей была она, какой таинственной. Он продолжал наблюдать за ее подвижным лицом, за движущимися губами и, играя в воображении с чертами ее лица, менял их на те, какими они ему показались, когда он был в стеклянной кабине. Она продолжала говорить… продолжала… ее лицо менялось. Вот она была в стеклянной кабине… тяжелая сумочка… булавка… мех… безвкусно одетая, слишком ярко накрашенная, как еврейка. Теперь он возвращал ее назад, начал разбирать ее слова. Теперь это была Гертруда, его жена, не-еврейка, такая же понятная, как его мать.
– …лучше всего, – говорила она. – Так что Лалли, ты идешь на это собрание.
На его лице появился непривычный румянец. Он продолжал смотреть на нее и сквозь нее. Он почувствовал, что его рука обнимает ее вокруг спины и сжимает талию. Его голова пододвинулась ближе к ее…
Она положила руку ему на плечо: – Теперь, до того, как закончилась война, – продолжала говорить она. – Когда придет депрессия, все будут туда поступать и тогда это тебе абсолютно ничего не даст. Они могут решить, что ты просто перепуганный еврей, и жмешься к ним в поисках защиты. Вот почему я говорю…
Продолжая говорить, она позволила, чтобы он прижал ее спиной к кровати. Ее руки упирались ему в плечи, и, пока она говорила, он налегал на них все сильнее, пока она не уступила, и он не прорвался к ее губам. Он целовал ее, а его охватывала глубокая печаль и даже когда она смеялась, как будто это все было глупо, она пыталась освободить свои губы и удержать его подальше от себя, чтобы посмотреть на него, потому что понимала, что происходит что-то неладное. Но он прижимал ее и держал так, что она едва могла вздохнуть. А потом она перестала сопротивляться, и он положил свою голову на кровать рядом с ней. Если бы она снова заговорила, он бы снова начал ее целовать. Хватит, Бога ради, хватит говорить! Почему все кроме него знают, что нужно делать? Фред, она, даже Финкельштейн… все, кроме него. Дело было не в опасности, – он всегда знал, что грязную работу будут делать только бандиты. Почему вдруг он стал таким правильным? Он всегда знал об этом. Каждое утро в подземке, каждый вечер по пути домой. Почему вдруг это стало вызывать у него такой ужас? Что ему такое Финкельштейн? И вообще, по какому праву этот человек здесь? В чем же дело, почему он вел себя как будто этот человек…
Услышав, что она делает глотательное движение, как будто снова хочет начать говорить, он открыл глаза. И в этот момент она была такой, как в первый раз в стеклянной кабине, он буквально чувствовал запах своего кабинета и увидел ее там такой безвкусно одетой, такой… Немой крик зародился у него в груди. Нет, она не была безвкусно одетой, она была прекрасна. Он любил ее такой, ему всегда нравились такие женщины. Крик пробирался к его горлу и он знал, что женился бы на ней, кем бы она ни была. В конторе Арделла, тогда, во второй раз, он женился бы на ней независимо от того, еврейка она или нет. Вот в чем было дело. Он знал это, он знал, что именно поэтому она больше не должна говорить о собраниях и этом убийстве которое готовит себя само…
– Послушай, Лалли, это…
С коротким смешком, который прозвучал по-мальчишески, хотя и напряженно, он прижал свои губы к ее и в наступившей тишине понял, что это будет его жизнью.
Он проснулся, вздрогнув и напряженно подняв голову. Прислушался. Потом опустил голову на подушку, его глаза были широко открыты. Снаружи было темно, и через окно он увидел звезды. Он попытался вспомнить, снилось ли ему что-то, ему стало мучительно больно от путаницы. Он знал, что что-то разбудило его. Но если это сделал сон, то он уже закончился. Делая паузы между вдохом и выдохом, он, прислушиваясь, повертел головой во всех направлениях. Тишина была абсолютной. И все же существовал какой-то звук, которому не было места в ночи. Он посмотрел на лицо спящей Гертруды. Возможно, она произнесла что-то во сне. Нет, это был какой-то другой звук. Мелькнула мысль, – он взглянул на распятие, которое Гертруда повесила на стене, подумав, что, возможно, оно упало и издало этот звук, но оно висело на месте в тени. Видение карусели… – Алиция …! Нет, это было очень давно…
Неожиданно, вспоминая, он повернул голову к двери из спальни – в сторону улицы. И он сразу же понял, что этот звук донесся с улицы. Он неподвижно лежал, мучительно пытаясь вспомнить, на что это было похоже, его сознание сбрасывало пелену сна. Может они пришли к Финкельштейну… – Али-и-ция! Полиция! .. может быть сейчас позже, чем он думал, и Финкельштейн вышел, чтобы открыть магазин и на него набросились, и он сейчас лежит там, на улице или все еще сражается с ними на углу… Он дотянулся до часов. Десять минут пятого. Он успокоился, потому что знал, что Финкельштейн не может в это время быть на улице, а они, конечно, не забрались к нему в дом. Успокоился, потому что не знал, что бы предпринял, если бы увидел, что его там бьют… или, скорее потому что он знал, что ничего бы не делал, но что это долго раздражало бы его. Нет, он бы позвонил в полицию. Именно так. Просто позвонить в полицию и не нужно выходить из дома…
Просто позвонить в полицию…
Звук был отчетливый и тихий и он понял, что проснулся именно от него. Опустив ноги с кровати, он, нащупал тапочки, потом нашел очки и на цыпочках вышел из комнаты, по коридору и вниз по лестнице. Вот… снова. Осторожно, широко ступая, он на цыпочках миновал мать, которая похрапывала в гостиной, остановился возле окна и вгляделся через отверстия между пластинками жалюзи.
Они заканчивали. Двое мужчин… они двигались по-спортивному, как молодые парни. Один из них вытряхивал бумажный пакет на лужайку, другой ногами спокойно разбрасывал вокруг мусор. Посередине улицы с выключенными фарами стоял большой закрытый автомобиль с двумя дверями. Его мусорный бак лежал на боку прямо посреди тротуара.
Проклиная уличный фонарь, за то, что тот находится на другой стороне улицы, он вглядывался в их лица. Оба были в свитерах. Он хорошенько запомнил их свитера и, не дыша, пытался разглядеть их лица. Парень повыше выбросил на землю пустой пакет, вытер руки и вприпрыжку побежал к автомобилю. Другой, в последний раз пнул что-то на земле и последовал за первым. Проходя мимо дерева Ньюмена, он протянул руку, отломал кусок от нижней ветки и как камень швырнул ее в сторону дома.