Там, где она теперь жила, было, как мы уже знаем, озеро, а над озером, на мосту, лежали спинами друг к другу большие каменные человекозвери. Про сфинксов известны доподлинно, в общем-то, две вещи: что они всю жизнь напролет разгадывают в уме всевозможные загадки, и еще то, что, если не умеешь им в этом помочь, звериная натура побеждает и они съедают собеседника живьем, как кошка мышку. Но ни в чем таком нельзя было их заподозрить, глядя в эти прекрасные каменные лица, обращенные к М. с выражением грустного достоинства и даже нежности, бог весть куда и на кого направленной. Волосы их были увиты лентами, груди обнажены, причем у одной соски были обведены водостойкой краской, левый белой, а правый синей. Каменные животные и не пытались скрыть своей зверской природы, хвосты были голые, мускулистые, с кисточкой на конце, а руки от кистей и выше покрыты жесткой неприглядной шерстью. Та собака, о которой мечтала писательница, безусловно, облаяла бы их с первого взгляда, потому что их двойная сущность внушила бы ей подозрение в том, что они, тихие на вид, способны на что угодно. Но, возможно, именно поэтому у М. не было собаки – она и сама не была больше уверена в собственной однородности: и слова, и мысли, и, кто знает, поступки могли ее в любую минуту подвести, и она проявила бы собственную чудовищную суть. В конце концов, думала она, несмотря на годы, проведенные в брезгливой ненависти к зверю, она жила с ним сколько себя помнила, то ли в одной клетке, то ли у него в брюхе, как Иона во чреве китовом, и почти не знала времени, когда зверя бы не было рядом. Не могло ли это означать, что она была его порождением, его уменьшенной копией – одной из миллионов тех, кто на вид грустен и нежен, но только и ждет минуты, чтобы выпустить когти и зубы и сожрать того, кто не ответил тебе взаимностью? Мысль эта так укрепилась в М., что она иногда ловила себя на том, что изучает в зеркале свои руки: не начала ли пробиваться понемногу рыжая шерсть пониже локтя.
Поезд и так плыл медленно, как во сне, да еще и останавливался на каждой станции, и выходили из него больше, чем входили. На полустанках неистово цвели неведомые кусты, похожие по виду на бузину, но перекипавшие вместо белого багровым, пышной пивной пеной, сползавшей по зелени вниз, почти к самой земле. Попадались агитационные плакаты, призывавшие к осторожности, старые, словно в этих краях их не меняли с семидесятых годов, когда М. была маленькая и разглядывала на пригородной станции точно такие же, с померкшими яркими красками и человеком, падающим с перрона под поезд спиной вперед. В какой-то момент М. увидела именно этот плакат или его точную копию, брата-близнеца, и на минуту ей показалось, что сложный сон почти кончился и она сейчас едет на дачу, уменьшаясь на ходу до своих десяти, восьми, пяти лет, и что там ее давно ждут.
Тут она поняла заодно, чтó ей так претило в мысли о походе в музей: когда-то давно она читала рассказ про человека, летней грозой загнанного в провинциальный музей с его скульптурами и заунывными окаменелостями. Экспозиция, однако, оказывается западнёй, залы и помещения множатся или даже размножаются неостановимо, как взбесившаяся биомасса, до конца анфилады невозможно добраться, сверху нарастают новые этажи с колыхающимися завесами, мертвыми корпусами роялей и километрами масляной живописи, к ним прибавляются, как теперь сказали бы, пространственные инсталляции с неживыми прудами и искусственными туманами, и все это кишит людьми, как тот свет, где встречаются все и каждый, – да по всей видимости, им и является. Не помню уж, как герой выбирается на волю, где наконец безлюдно и зябко, под ногами подкисший снег в черных пролежнях, пахнет темной водой, фонари какие-то необычные и слишком знакомые. А это он, как в кроличью нору, провалился и вывалился куда не надо – домой, на родину, но не ту, что в памяти, а самую настоящую, с расстрелами и лозунгами, где его вот-вот съедят ни за грош. И так, думала М., может случиться с каждым, кто хочет вернуться в это самое домой, в теплую утробу, на дачу с занавесками в яблоках, сбросив, как груз, лишнюю, обременяющую память. Лучше уж ехать в город Ф., а оттуда еще куда-то.
Следующий ряд кресел просматривался наискосок, было видно немолодую пару, сидевшую рядом; между ними происходил тихий разговор, она что-то разворачивала, показывала ему, шуршала. На раскладных крыльях столика лежали два путеводителя и карта, и мужчина с женщиной то и дело над ними склонялись, сверяясь, видимо, с маршрутом. М. впервые спросила себя, куда, собственно, направляется: слово «Ф.» ничего ей не говорило, и в этих краях она была впервые.