Неприятные эти пачки оставались, кажется, единственным местом в мире, окружавшем ее теперь, где о болезни и смерти и о том, что делают они с человеческим телом, говорили прямо и грубо, выставляя страшную сторону бытия напоказ. На страницах медицинских буклетов и женских журналов все эти штуки присутствовали, конечно, но деликатно, даже обнадеживающе – только буквам было позволено касаться неприглядной и грозной реальности, только мелкому шрифту; зато сопровождались тексты фотографиями прекрасных и грустных женщин или благородных стариков, не терявших, похоже, на пути к могиле ни разума, ни достоинства. Ужас и боль существования присутствовали теперь только на коробочках со всякими «Мальборо» и «Лаки Страйк», как если бы те, кто их покупает, по умолчанию были настолько далеки от цивилизованного мира, что незачем уже скрывать от них его чудовищную подкладку; наоборот, только ее им и полагалось видеть, как залог неминуемого возмездия за неразумное обращение с собственной жизнью. Чем-то это все было похоже на старые церковные фрески, где тела и души грешников подвергались пытке на тысячу изощренных ладов, не вызывая у добрых христиан особенного сочувствия, если, конечно, они сами не знали за собой потаенной вины. В мире новом, секулярном, все было устроено рациональней, и мрачные прогнозы предъявлялись уже непосредственно грешникам и только им – кто еще будет изучать картинки на сигаретной пачке? Тут М. вытянула наконец из гробика сигарету и стала разминать ее в пальцах, неизвестно чего ожидая.
День был пятничный и летний, близкое море давало о себе знать непонятно чем, трудно уловимым натяжением воздуха. М. сидела осоловевшая, дремотная. Никто на свете или по крайней мере в городе Ф. понятия не имел, кто она такая, никто не знал за ней никакой вины, и она твердо была намерена дать выпавшему ей на долю случаю продлиться, пока удается. Тем, кто мог интересоваться ее судьбой, тревожиться или негодовать по поводу того, что она вдруг растворилась невесть где, было никак до нее не дотянуться; даже у себя она не вызывала сейчас почти никаких вопросов, лишь сонную приязнь. Впервые невесть за сколько она вдруг забыла, откуда она и почему это важно, и даже о звере почти не думала, как будто это и не она была, а кто-то другой, посторонний. В ее детстве обеденный стол покрывали крахмальной скатертью только по праздникам, в Новый год или к 1 мая, а в обычные, не заслужившие такой чести дни стол был застелен узорчатой клеенкой, которую не страшно было заляпать вареньем или пролить на нее суп. Со временем ее глянцевую поверхность нарушали шрамы и порезы, которые было интересно трогать и расковыривать пальцем, когда сидишь и думаешь о своем. Так вот, в прорехи в клеенке часто попадали мелкие хлебные крошки и потом оставались там на века, подсыхая и каменея в полнейшей безопасности. Никто их там не искал, разве что во время большой уборки, когда мыли и перетряхивали все вокруг, крошкам тоже приходил конец – но это было потом.
Мелкий дождик посыпал вдруг и сразу же перестал, а М. все сидела.
Почему-то, глядя на летних людей, ходивших мимо нее туда и сюда особенной вольной походкой, какая возникает при близости к морю, на летних детей с рожками мороженого и их родителей, переговаривавшихся друг с другом над детскими макушками, она хотя и наслаждалась тишиной, наступившей наконец у нее в голове, но припоминала беспокойно что-то, имевшее к ней прямое отношение, и наконец поняла что. Это был старый рассказ, много лет назад он произвел на нее такое впечатление, что она не возвращалась к нему больше никогда, слишком хорошо был ею усвоен имевшийся там урок.
В книжке шла речь о приятном, многообещающем путешествии; профессор-языковед, специалист по диалектам и разновидностям арабского, приезжает на неделю на край пустыни, где побывал сколько-то лет назад и сохранил об этих местах самые нежные воспоминания. История начинается, можно сказать, с носа, с того, как языковед принюхивается к экзотическим запахам, доставлявшим ему когда-то столько удовольствия: мясной дымок, навоз, ветер, дующий из ниоткуда, гниющие на жаре фрукты. Но дальше дело быстро переходит к языку, как и можно было ожидать: хозяин кафе, которого он считал своим другом, умер или исчез, на его месте другой, хмурый, неприятный какой-то человек, он отказывается говорить с профессором на арабском, которым тот так хорошо владеет, и бубнит что-то на ломаном французском. Тут бы и надо было вернуться в гранд-отель Saharien и с комфортом пережить там свое разочарование. Но гость не унимается, ему хочется заполучить хоть что-то из туристического комплекта, какой он заранее себе вообразил с такой точностью и знанием дела. И незнакомец без особой охоты ведет его через пустыри и задворки к становищу кочевников, где можно купить какие-то редкостные поделки из верблюжьего вымени, усладу коллекционера, и бросает его там на произвол судьбы. Пустынные люди, понятия не имеющие о заслугах профессора и о том, как он рад будет поговорить с ними на их наречье, думают недолго и, прежде чем он успевает рот раскрыть, скручивают его, как овцу, и умело отрезают ему язык под самый корень, а на следующий день снимаются с места – и для языковеда начинается совершенно иная, непредвиденная жизнь.