В полутемном помещении пахло черным маслом и спиртом, свисали платья в чехлах, изредка докатывали аплодисменты и смех. М. лежала, отдыхая, и даже головой не крутила. Девушки о чем-то совещались вполголоса, словно о ней забыли. Я с Коном поговорю, обещала высокая. Не откажет? – сомневалась вторая. Скажу, есть замена, ему что, он не будет расспрашивать. Просто не показывать ее никому, пока не отработаем.
М. вдруг стало наново клонить в сон, будто она была воздушный шарик на тонкой нитке и ее то подергивали, то медленно, томительно отпускали. Потолок, под который она стремилась, был недоступно высок, но зато сверху, из сумрака, можно было разглядывать разверстую утробу саркофага и собственное тело с задранными коленками и кривой, крысиной какой-то линией рта. Женские голоса обсуждали, сколько им выплатят. Потом один из них как бы прорезался из бархатной мглы и сказал весело, что вставать пора, и М. завозилась в своем ящике и свесила ноги, готовая спрыгнуть.
Не так и плохо, сказала еще раз стриженая, можно работать. Главное, не вертись и как поджала ноги, так их и держи, держи как дорогую душу, поняла? М. покивала, сонно хлопая глазами, такой на нее накатил уют, что она была еще не вполне согласна расстаться с саркофагом; к тому же за пределами помещения громыхало так, что она не сразу поняла, что это уже не аплодисменты, а настоящая гроза, надвинувшаяся на цирк и сотрясавшая снаружи шаткие стены. Ну что, ты завтра придешь тогда, договаривалась с ней стриженая, еще раз отрепетируем, все проверим и сразу же отработаем. Это у нас последний вечер, в воскресенье пакуемся и едем дальше, только завтра и надо будет помогать. А ты, подруга, кстати, откуда – почему по-русски знаешь?
Вопрос, настигнувший М. сегодня уже не в первый раз, нуждался бы в подробном ответе, особенно сейчас, с этими именно собеседницами. Но М., почему-то не хотевшая знать, откуда взялись они сами, словно незнание могло уберечь ее от вины, которая так или иначе была у нее за плечами, опять затаилась и только следила, как набравшееся дерзости тело само, безо всякого ее участия, взвесило варианты и выдало самый легкомысленный и неправдоподобный – и самый, как оказалось, приемлемый. Я с юга, сказало тело и мотнуло головой, неопределенно обозначая направление и удаленность этого юга, мы в школе учили, второй иностранный. Это не вызвало почему-то у девушек ни недоверия, ни тревоги. Да кто его не учил, сказала та, что с косами, равнодушно, пол-Европы если не говорит, так понимает. Ну так что, пойдешь или переждешь, пока гроза пройдет? Ты же вроде в цирк хотела – сейчас мы тебя проведем, посадим, у Кона нормальная программа, без халтуры. Так придешь завтра? Ты уж не обмани.
13
В первом ряду, у самого форганга, в чудном и новом мире, совершенно к ней равнодушном, писательница М. окончательно то ли в детство впала, то ли выпала из себя, как ключ из кармана: снаружи были грохотание и горизонтальные удары ветра, внутри – сплошное сияние, блистание и чудеса, которые она созерцала, раскрыв рот и прижав к животу кулаки. Не знаю уж, что там было в первом отделении, которое она провела, примериваясь к хрустальному гробу, но во втором все было так, словно ей, маленькой, накрыли наконец праздничный стол с бенгальскими огнями и газировкой в стаканах из темно-красного стекла, и она, четырехлетняя, то в ладоши хлопала, то простодушно благодарила материнское мироздание за то, что ей выпала такая удача. Сперва на арену выехала крупная блондинка в драгоценном корсете и проделала чудеса вольтижировки на спине у белой лошади, такой надежной, словно она была вовсе не лошадь, а коротконогая устойчивая кушетка, почему-то скакавшая по кругу, по кругу, нимало не мешая хозяйке принимать позы и даже ложиться ее, лошади, поперек. Потом незначительного вида человек в черном начал кидать красавице какие-то кегли, а та их ловко ловила и жонглировала ими у себя над головой, а лошадь послушно перешла на шаг, чтобы всем было видно, как хорошо у них получается. Тут приглушили огни и раздался барабанный бой, тот, в черном, подскочил и надвинул лошадке на глаза глухие шоры, видимо, не желая волновать ее почем зря, а сам стал зажигать самые настоящие факелы и бросать их в сторону наездницы – и она их подхватывала, и вращала в потемневшем воздухе, и подкидывала один, другой, третий, пока над нею не образовалось что-то вроде светящегося огненного колеса. Публика города Ф. проводила их такими аплодисментами, что казалось, ничего прекраснее уже не покажут, но это было только начало.