Но поскольку новое чувство – удавшегося обмана, что ли, – было неустоявшееся, зеленое еще и нетвердое, М. перемещалась не властной походкой человека, который все о себе и своем направлении знает, и не текучим аллюром фланера, который не выбирает, куда ему плыть, а кое-как, неровными зигзагами, замирая перед каждой уличной сценкой или рекламным плакатом в поисках подсказки или разуверения.
Например, на ряде автобусных остановок была размещена цветная реклама печатного сервиса или конторы, производящей принтеры, а на ней изображен мужчина с ямочкой на подбородке, глядевший с укором, но так, словно не вполне еще в вас разочаровался и верит в возможность перемены к лучшему. «Пиши! Свою! Книгу!» – гласила подпись, и при виде этого свободная субботняя М., ничего писать не желавшая, начинала смотреть в другую сторону, а рудиментарная, почти отсохшая писательница давала о себе знать неприятным покалыванием где-то в районе затылка.
У киоска, где продавали мороженое, лед, как говорили по-здешнему, образовалось что-то вроде запруды: люди, продвигавшиеся в сторону моря, и те, что шли оттуда, здесь замедляли ход и становились частью очереди, выстроившейся за прохладой. Тут же, в шаге, пара влюбленных, не найдя в себе силы отойти хоть на пару метров, вдумчиво целовалась, не забывая откусывать по очереди от розовых шариков в узком вафельном рожке. М. осмотрела их с неприличным вниманием, специально замедлив шаг и регистрируя в себе что-то вроде сочувствия к ним, милым; по ее ощущению, ее эти штуки больше не касались, экономика эротического выбора и обмена перестала иметь к ней отношение, и все, что она испытывала по этому поводу, было облегчение – словно с нее сняли обязанность выплачивать старинный долг, бог весть откуда взявшийся. Это почему-то не мешало ей смотреть на прохожих глазами, можно сказать, любви, выделяя то постав головы, то росчерк юбки, но любовь эта была скользящей, незаостренной и сводилась к простому одобрению, осенявшему каменный фонтанчик с кривой наклонной струей в той же мере, что движения и формы собратьев по человечеству.
На другой стороне, у светофора, как раз стояли трое. Две женщины, старая и молодая, были одеты в узорчатые платья, неуловимо похожие, словно они только что купили их в одном магазине и решили надеть немедленно. Их спутник был тоже молодой, с бородкой, какие все теперь носили, словно на дворе был ранний двадцатый век, не нарушенный еще общей и окончательной катастрофой. Пока М. глядела на них, он вдруг наклонился и быстро и нежно поцеловал руку той, что была постарше, а потом они перешли дорогу и разом скрылись из виду. М. тоже решила свернуть, оказалась в переулке, потом в другом и моментально вышла прямо к гранд-отелю Petukh с его алыми окошками и белыми зонтиками, вот какой он был неотвязный. Тут она, как механическая обезьянка, проделала ровно то же, что и вчера: уселась за столик, заказала вина и вытянула ноги в знак того, что никуда не спешит и ни к чему не стремится.
У официантки была прелесть что за челка, густая и длинная, как у лошадки-пони; ноги можно даже было положить на край соседнего стула, так выходило совсем хорошо. Обуявшие М. легкость и благодушие имели утешительно посмертный характер, и сама она ощущала в теле стеклянную прозрачность, словно сквозь него легко было увидеть спинку стула с попонкой, украшенной эмблемой Петуха. В любом уважающем себя романе или фильме это означало бы, что она давно уже успела помереть где-то по дороге, возможно, не доехав даже до города Г., и по всему телу текста были бы рассыпаны аккуратные намеки на это обстоятельство; писательница М. задумалась о том, на каком участке ее пути это должно было бы произойти, но не нашла подходящего момента, им могло оказаться что угодно, забавней всего бы вышло, если б ее хватил удар прямо в туалетной кабинке турецкого кафе и только присутствие голубого чемоданчика со временем заставило бы хозяев забеспокоиться о том, чей он тут стоит и куда подевалась путешественница. Она отхлебнула еще вина и по-новому переложила ноги, посильно заботясь о своем удобстве.
Человек с заколками уселся рядом с ней во всей своей красе, будто тут и было его законное место, потянулся и сказал: а я как раз шел и думал, вот сейчас вас встречу.
15
М. вовсе не удивилась ни ему, ни его необъяснимой приветливости, видно потому, что в ее новом посмертном существовании такие эмоции были не в ходу, для них не осталось места или времени, и чуть сдвинула вбок бокал, пепельницу и гробик с сигаретами, давая понять, что не имеет ничего против совместного сидения и даже, возможно, разговора. Явилась девушка с челкой, приняла у него заказ и сказала, что делает это с удовольствием. Чужой язык все еще был для М. как чья-то обувь, которую пришлось натянуть, понимая, что она на пару размеров больше и сношена владельцем на непривычную сторону, но у этого были и преимущества – по праву иностранца и пришлеца она вроде как могла принимать всерьез все, что говорилось, и все дежурные «с радостью» и «доброго денечка», что звучали вокруг, воспринимала с тихим энтузиазмом, как если бы случайные собеседники имели в виду каждую букву, уверяя М. в своем неподдельном расположении и благоприятных прогнозах на будущее.