Сама М. имела вкусы самые простецкие, пусть у нее и не всегда было время им потрафить; ей и рождественские базары нравились, где туристы топчутся на морозе вокруг киосков с горячим вином и орехами в броне из сахара и корицы, и вечерние луна-парки с анилиновым огнем, ухающими в пропасть вагончиками и крутящимися лебедями, большими, как у нее на озере. Мороженое тоже вызывало у нее приязнь, и катание на лодках, и однопалубные пароходики, снующие под мостами, причем кто-нибудь обязательно помашет сверху, как Бог, который заметил вас и одобрил. Не то чтобы она с энтузиазмом во всем этом участвовала – но достаточно было и того, что такие штуки существуют по соседству и ей до них рукой подать.
В последний год у М. появились, впрочем, сомнения насчет всех этих удовольствий, таких разных и таких одинаковых при переезде из страны в страну. Если раньше ей нравился их нерассуждающий характер, общий для всех и не требующий специальной подготовки, то теперь она вспоминала зимний каток в городе, где больше не жила, и ночные огни его кофеен, и с содроганием думала о том, кто из тех, с кем она делила морозный воздух, убивает сейчас кого-то в другой стране, где кофейни продолжают работать под сигналы воздушной тревоги и в каждой семье ведется счет погибшим близким. Получается, радость как таковая была теперь под запретом, ее простое вещество замутилось и стало илистым и кровавым. Сколько М. ни говорила себе, что именно радость зверь пытается уничтожить в ее стране так же, как в соседних, и, значит, следует ее культивировать ему назло, применять эту максиму на практике у нее пока не получалось. Вчера вечером, однако, что-то изменилось в ней или вокруг нее, но М. еще не освоилась со своим новым качеством, да и не была уверена в том, что оно останется с нею надолго. На своего спутника она глядела поэтому выжидающе, как на коробку с еще не распакованным подарком – кто его знает, что окажется там, под лентами и картоном. Тут он посмотрел на ее ладонь, лежавшую на столе плоско, как забытая сумочка, и протянул к ней свою, большую, но касаться не стал, а задержал над ней, в теплом полусантиметре, и держал так, пока М. не подняла на него глаза, а потом не опустила.
Я завтра вечером уезжаю, сказал человек с заколками, поезд в пять, к одиннадцати должны добраться до Б. Давайте вместе поедем, как вам такая идея?
У них, получается, было общее будущее, в котором можно было освоиться и на короткое время расположиться. И если бы это была книжка – ее книжка, – писательница М. сделала бы тут все возможное, чтобы замедлить действие, слишком уж хорошо и ладно все оборачивалось и неестественная легкость событий грозила героине бедой. Но это была самая что ни на есть реальность, и М. выдохнула дым и весело сказала, что будет рада.
Что-то ее начало беспокоить, однако, что-то было не так и требовало задать вопрос, к чему она была пока не готова. В средневековом романе, на котором она, можно сказать, была воспитана, читателя специально учили, что вопросы следует задавать без проволочек, немедленно, как только первый из них затрепыхается у тебя на губах. Там, в книге, благовоспитанный юноша, который почитал за доблесть никогда и ничему не удивляться и ни о чем не расспрашивать, обнаруживал себя в очень странных обстоятельствах, где все прямо-таки взывало к тому, чтобы спросить хозяев дома о том, что у них стряслось и какая нужна помощь. Но он держался что было сил, стараясь проявить таким образом вежество и учтивость, – и добился этим только того, что замок, где он провел ночь, провалился под землю вместе со своими обитателями, и юный рыцарь был в том виноват. Ведь если бы он спросил хоть о чем-то, все они были бы спасены, и не только они, но и все человечество, вот как, – а теперь их и его ждали столетия новой муки, которые тянутся и посейчас. Нехитрую этику, основанную на этой истории, М. усвоила еще подростком, но вот, оказывается, поняла все навыворот и сейчас надувалась, как воздушный шар, крупными болезненными толчками, сдерживая в себе горячечный воздух, лишь бы не спросить, откуда он знает, что она живет в Б. и именно туда ей предстоит вернуться.
И все-таки она себя выдала, неосторожным движением или безотчетным звуком, и человек с заколками и бледными глазами сказал просто, словно это ничего не значило: «Я вообще-то знаю, кто вы, узнал вас в поезде, только не сразу понял, что это именно вы». Слово «вы» начинало звучать в его речи с угрожающей частотой, и М. поежилась, как от озноба. Он пояснил, что был недавно на фестивале, где она выступала, и М. безотчетно прикинула, чтó хуже – он ведь мог читать и какую-то из ее книжек, – но получалось, что разницы никакой, худо было и то, и это. Те занавешенные картинки, которые бродили в последние час-два у нее в уме, никак не подразумевали встречи с читателем, при котором они были бы совершенно неуместны. Выходит, дело было не в ней, не в М., а в заезжей писательнице из дальней страны, именно она вызвала у него уважительный интерес, достаточный, чтобы махом перепрыгнуть все, что их разделяло, и оказаться за одним столиком, в запертой комнате и бог знает где еще. Голубое покрывало набухло у нее перед глазами, как парус, и враз поблекло. Он назвал по имени ее недавнюю книгу; ага, это был читатель, и М. собрала себя в кулак и приготовилась к культурному диалогу.