В доме у озера, где она жила в последние месяцы, проживало множество людей умственного труда, они были собраны там со всего света, чтобы работать в свое удовольствие, а в промежутках обмениваться мнениями. Для этого были и вода, и лебеди, и ежедневные ланчи, за которыми все собирались и говорили о чем придется. У писательницы М. понемногу завелись там друзья-приятели, и, пока они обсуждали оперу или местную кухню, все шло хорошо. Но иногда речь заходила о, так сказать, текущих событиях, и М. до сих пор помнила, как кто-то стал объяснять ей, что она слишком критически относится к своей великой стране, являясь в то же время недвусмысленным доказательством ее, страны, достижений. Современный мир все нивелирует, убеждал ее собеседник, и только в по-настоящему консервативных обществах есть еще место для подлинной инаковости, которая и отличает одну культуру от другой. Да, культура – дело кровавое, добавил он не без удовольствия. Но возьми хоть Иран: мы все обожаем иранский кинематограф – но каким он был бы, если бы религиозное государство не стояло каждую минуту на пути у глобализма? Конечно, дело не обходится без жертв – но что, если большое искусство может появиться только на фоне большого насилия? Пора согласиться, что оно-то и является необходимым условием, и в этом смысле за последний год вы всех оставили позади.
В тот день М. еще долго сидела на прибрежной лавочке, так хорошо упрятанной за кустами, что издали, кроме воды и камышей, никого и ничего не было видно, и перебирала возможные ответы, не находя единственного, неопровержимого. Простенькое убивать нельзя, к которому, похоже, сводилось дело у нее в голове, тут не годилось – соображения ее оппонентов были более высокого порядка, и расстояние, отделявшее их от мест, где шла сейчас война, помогало им рассматривать казус М. и ей подобных, так сказать, в вакууме, в отстраненном режиме действующего эксперимента, результаты которого в любом случае не лишены интереса. У них была возможность заботиться о разнообразии мировых культур, troubled societies вроде того, откуда была родом писательница М., поставляли им множество любопытнейших сведений о человеческой натуре и о том, как далеко таковая способна зайти, если поместить ее в экстраординарные обстоятельства. От М. в этом смысле многого ожидали: она могла предложить инсайты, осветить историю вопроса, не пренебрегая и так называемой фактурой, о которой со стороны было известно мало; особый интерес, безусловно, вызывало положение женщин, о котором ей как женщине и свидетелю следовало теперь писать.
По счастью, М. уже не была писательницей, хоть и молчала об этом в приличном обществе, потому что кем, собственно, она в таком случае была? За сутки, проведенные в городе Ф., она только-только попробовала себя, как воду кончиком ноги, в умении быть никем, но не успела почувствовать себя в этой воде дома, как реальность потянула ее за поводок и велела сидеть и разговаривать, и разоблаченная М. послушалась, а что ей еще оставалось?
Читатель – М. ведь не знала его имени, а он знал о ней все или много чего, и эта асимметрия ее тяготила, хотя она по-прежнему не желала задавать ему никаких вопросов, – был деликатный и подготовленный: он начал с того, что понимает, как ей сейчас трудно, и спросил что-то дельное о ситуации там, где она жила когда-то; можно было только порадоваться такому интересу, но М., все еще помнившая последние часы, когда оба они были просто людьми, не имевшими друг для друга ни провенанса, ни шлейфа обстоятельств, с которыми приходится считаться, отвечала ему скупо и сонно. Он знал о ней все, а она о нем ничего, и то, что у него имелась неукротимая бабушка с трудной судьбой, вовсе не помогало. М., видите ли, решила почему-то, что понравилась ему как есть, сама по себе, случайная женщина за крайним столиком кафе, и новый поворот событий словно лампочку в ней выключил. Они допили кофе, распрощались почти без неловкости, договорились, что встретятся завтра у вокзала, где стоянка такси, и человек с заколками свернул за угол и пропал, словно не было его никогда.