Значит, запомнила все, повторять не будем, да? – пропела та, что с косой, возвышаясь над бортиком саркофага. Выходишь, пошла-встала, поклон налево, поклон направо, постояла, подошла, ноги сразу подтянула, лежишь, улыбаешься. Заслоночки поставлю, барабанный бой, ты собралась, держишь ноги, держишь шею, делаем трюк, тыр-рр! Ты лежишь, улыбаешься, держишь шею. Саркофаг встает на попá, ты сразу ноги вниз, распрямляешься, крышка отошла, улыбаешься, ручкой помахала, все, укатили тебя.
Переодеться надо, сказала мелкая бесцветным голосом. Она уже выбралась из короба и стояла как есть, в шортах и маечке, ей, похоже, реквизит не требовался.
М. вдруг страшно застеснялась своих штанов и пиджака, вполне приемлемых для поезда или фантоматеки, но неуместных в ослепительном мире Петера Кона, и смутилась еще сильней, подумав о собственном теле, рабочем еще и послушном, но вряд ли пригодном к экспонированию. Она вспомнила наездницу в драгоценном корсете, потом голубую девочку на шаре, тонкую, как издевка, и замычала от неловкости.
Платья вон там, высокая мотнула головой туда, где висели чехлы с чем-то пышным, смутно видимым на просвет.
М. шагнула к чехлам и потянула ближний за застежку-молнию. В раскрывшемся проеме стал виден костюм маленького лебедя, белый невинный тюль с пернатой бахромой по краю. Вы думаете, мне ваше подойдет?
Стриженая уже перебирала платья в поисках искомого – оказывается, выбора не было, бери что дают. Оно оказалось красное, в пол, как у оперной дивы, цветом точь-в-точь как те сапожки в углу, это был, видимо, гарнитур, полагалось носить их вместе. Как на приеме у врача, где надо раздеться, оставить, в чем пришла, на табуретке за занавеской и выходить на свет как есть, М. стащила с себя одежду и головой вперед нырнула в алый шелк. Он зашумел навстречу, прохладный. Нелепые сапожки были на размер больше, на каблуках такой вышины, что М. качнулась с непривычки, но пошла вперед, туда, где было зеркало под немощной электрической лампочкой.
Высокая появилась откуда-то сбоку и сунула ей в руки вещь, настолько непредставимую, что М. не сразу поняла, что с ней делать. Это был головной убор, весь покрытый чешуей и перьями, вшитыми в матерчатую основу, она натягивалась на череп плотно, как чулок. Прилаживать его пришлось вдвоем, но когда М. шагнула наконец к зеркалу и стала в нем отражаться, она с трепетом поняла, что желание ее сбылось. В существе, которое стояло перед ней, не было ничего общего ни с прежней М., ни с теми М., которых она могла бы вообразить. Ей, конечно, очень хотелось повесить себя, отжившую, на гвоздик и выскочить в мир, как кукушка из часов, чем-то совершенно другим и новым – только при ближайшем рассмотрении эта новая версия выглядела как та же писательница М., только принаряженная, подтянутая, неестественно энергичная и легкая на язык, отбросившая, как ящерица хвост, все фантомные боли и хорошо выспавшаяся после анестезии. Но длинная фигура в красном, отражавшаяся в зеркале, была на нее не похожа, да и вряд ли похожа на человека. Перья торчали, свисали, покачивались, пайетки взблескивали, так что лицо едва удавалось различить, да и надобности в лице не имелось. Вниз уходила труба алого шелка, из-под которой торчали красные копытца. Только руки были свои, висели по бокам, как пришитые, и М. замялась, не понимая, что с ними делать. Потом они вышли в темный воздух на задах шапито, М. – мелкими шажками, бдительные девушки – по бокам, и стали курить, пока есть время и место.
Как-то раз, летним вечером, в прекрасном чужеземном городе, М. вышла невзначай к самому подножию башни, которой город гордился. Та сияла огнями. На траве, как в партере, сидели люди, иные даже с закусками и прохладительными напитками, и смотрели на башню, как будто она была балет, а многие даже снимали на видео то, как у нее хорошо получается стоять и светиться. Вокруг, невдалеке, было мягкое парковое нутро с дорожками и лавочками, темные подстриженные кусты, шорох гравия под ногами, но никто не хотел окунуться в дружелюбную мглу, не за этим они здесь собрались. Башня высилась до небес, вот уж кто была огромная брошка, непомерная и нечеловеческая в своем многофасеточном свечении, и вокруг все тоже искрилось, переливалось, пылало, и некуда было от такого накала скрыться. Даже там, во тьме внешней, тоже мерцало огоньками и как будто тикало. Там сидели на корточках чернокожие уличные торговцы с товаром, разложенным поверх тряпок, но то, что они продавали, были копии той же башни: одни побольше, другие поменьше, но все они мигали и искрились, как банка со светлячками, как новогодняя елка, как ночная Европа под брюхом у самолета, и у М. закружилась голова. Другие переходили от дерева к дереву, предлагая прохожим сувениры, – и башни, башни, башенки дюжинами свисали у них с поясов, тлея фосфорическим светом. И все кругом было светоносное, даже ремешки сандалий у девушки на углу горели алмазной сыпью. М. закрыла тогда глаза, как обожженная.