И больше М. уже не приходила в школу ни свет ни заря, больше того, развила в себе любовь и способность к опозданиям, но у нее был небольшой секрет, что-то вроде договора с собой и обоюдного приятного компромисса. Будильник она ставила на четыре-пять часов утра, крайний час ночи, когда все еще кажется, что у нее нет берегов, и вставала, не откладывая и почти не просыпаясь. Даже радио, начинавшее ежеутреннюю программу в шесть звуками государственного гимна, молчало в это время, словно его не изобрели еще. Родители спали, доверяя ей, подрастающей и самостоятельной. М. подставляла под воду обмякшее, как подушка, лицо, совала щетку в зубной порошок, делала себе яичницу, натягивала шерстяные колготки, коричневое школьное платье, черный фартук с крылышками. А вот после этого, честно выполнив свой долг и отдав неприветливому миру все, что тот от нее требовал, М., как была, в одежде и пионерском галстуке, ныряла обратно в кровать, под ватное одеяло, в родное належанное пространство, и досыпала там свое беспробудно до того самого времени, когда уже нельзя было не вывалиться во внешнюю тьму.
Никаких таких фокусов она не стала проделывать сейчас, утром воскресенья. Придя в номер вчера, она даже свет включать не стала, умылась в темноте и ощупью легла, и летний ранний восход застал ее за делом.
Говорливый голубой чемоданчик она оставляла здесь, дальше ей предстояло перемещаться налегке. Ее вещи, и без того немногочисленные, лежали на покрывале в ожидании сортировки.
Вот что она решила не брать с собой, предоставляя жизни и гостиничному персоналу решать уже без нее, как со всем этим следует поступить.
Телефон, так и не дождавшийся, чтобы его включили наконец в сеть и приняли во внимание все накопившиеся известия и сообщения. Он был слишком большой с отвычки, зато можно было смотреться в его поверхность, как в черное зеркало. Зарядное устройство, принадлежавшее стриженой, она отложила в сторону, чтобы не забыть.
Свою книгу на родном языке и такую же, но на чужом, с короткими фрагментами, отчеркнутыми карандашом, и двумя картонными закладками.
Красный кружевной лифчик, купленный в хорошем магазине с тем, чтобы взбодриться и почувствовать себя молодой и бесстыдной.
Почти полную пачку сигарет с портретом безутешной семьи на крышке; почему-то казалось, что они ей больше не понадобятся, и даже если это было преувеличением (и высокая, и стриженая курили как не в себя, к этому, видать, профессия располагала), сегодня без них будет лучше.
Чей-то роман, взятый в дорогу, чтобы себя развлекать, и не открытый ни разу, развлечения были иные.
Ключик от квартиры в доме на озере, с синей пластиковой биркой на железном колечке.
Ключи от квартиры в городе, из которого она уехала год назад, их было много, целая связка, они недоуменно звякнули, когда она подержала их в кулаке и выпустила.
Паспорт с именем, местом рождения и биометрической фотографией немолодой женщины, лицо которой выражало тупую неопределенную готовность.
Вместительную белую сумку, сделанную из кожи, содранной с мирного травоядного животного и все еще пахнувшую им, его сном, водой и потом.
Записную книжку с шелковой закладкой; календарные страницы были заполнены густой разнородной скорописью, а с обратной стороны, где можно писать о чем хочешь, было пусто.
Белое перышко, подобранное на память, когда-то пушистое, но ставшее плоским между страницами.
Пару парадных туфель, которые могли бы еще пригодиться, но ни на какие парады она не рассчитывала.
Листок, на котором бледноглазый человек с заколками записал для нее номер поезда и время его отправления.
Свое имя.
В холщовую сумку с эмблемой популярного супермаркета она запихнула что влезло: вторую пару штанов, три смены белья, сколько было, не надеванную еще в путешествии рубашку, полосатую косметичку, вот, кажется, и все. Подумав, она сунула туда же два бирюзовых леденца, чтобы добавить к своим пожиткам что-то нефункциональное.