Хоть и было рано, внизу уже стоял обнадеживающий аромат кофе и постукивали вилки-ножи. Есть при этом не хотелось вовсе, словно эта тяга осталась в номере вместе с книжками и навсегда остывшим телефоном. Дверь даже не хлопнула, прозрачная, и вот наша героиня стояла на пустой воскресной улице, без машин и прохожих, и нетяжелый мешок с пожитками прижимался к ее боку доверчиво и без укора.
Запахи лепились слоями, с моря дул слезный соленый ветер, только что выпеченные булочки ждали своих едоков, женщина с платочком на шее протирала стеклянную витрину, тротуары были чистые, без оберток и голубиного помета, она шла спорым спортивным шагом, сперва по центральным улицам, потом по чему-то вроде парка с гравийными дорожками, прудом и высоким фонтаном, который шатался, кивал и кланялся, хотя вокруг не было никого, а мы не стали задерживаться понапрасну.
Хотя времени было так много, так много его теперь у нее было, что можно было при желании выйти на еще не виденную набережную, это было бы даже уместно, как в детской игре важно не просто добежать до стенки, но и шлепнуть по ней ладонью. Только зачем?
Есть в таротной колоде еще одна знаменитая карта со значением, меняющимся от раза к разу, когда на нее смотришь: она без затей называется Дурак, шут то есть, ежели по-старинному, и должна вроде как знаменовать новые начала и новые упования, но не все так просто, увы. Дурак в своей высокой шапке с бубенчиками только что вышел в путь и вот шагает себе широко, разув глаза, разинув рот и засматриваясь на все, что вокруг, – так он этим увлекся, что не замечает даже, что под ногами у него сплошь ямы и бездны, оступишься – и ухнешь вниз. Но пока что ему, самозабвенному, удается не видеть опасности; к тому же у него есть дорожная палка, как у Петера Кона трость. Их даже две, больше, чем надо, одна в правой руке, вторая перекинута через плечо, и на ней висит-качается холщовый узел с пожитками. Так идет дурак, а куда – неизвестно, но можно добавить, что он, не в пример нам, не один на свете, и есть существо, сопровождающее его, не отставая ни на шаг.
Если перебрать внимательно колоду, мы увидим, что карт, где человек делит жизнь с животным и находится с ним настолько накоротке, что между ними происходит, так сказать, общение, там всего-то две. На них звери не воют под луной, сидя на голой земле, не попрятаны по углам изображения, что-то аллегорическое знаменуя, не впряжены в колесницу, как безличные и функциональные лошадиные силы, а находятся в самой середке, без них никак не обойтись. Одна из карт – та самая, где женщина то ли обнимает льва, то ли удерживает его от необдуманных поступков, а вторая – это наш дурак, потому что, куда бы он ни направлялся со своей котомкой, за ним следует некрупный, едва ли по колено, зверек, скорее всего это собака. Она привскочила на задние лапы, цепляясь передними ему за штаны, и непонятно, что собирается сделать – укусить или приласкаться. Но обойтись без нее, видно, нельзя, и, куда бы мы ни направлялись, собачка всегда рядом, составляя с нами едину плоть, неделимую пару, и не всегда понятно, в ком следует узнать себя, когда ты смотришь на дурака: в том, кто шагает себе невемо куда, ни о чем не заботясь и ни в чем не нуждаясь, или в той, что бежит следом и цепляется за него из последних сил.
Неприятная это карта, и куда лучше было бы соотнести себя со следующей, где изображен уже не безумный бродяга с бубенцами, а полноценный фокусник или маг, разложивший свое хозяйство на походном столике и готовый заняться наконец делом, – но не всегда, к сожалению, это удается с первого раза, а бывает, что не удается никогда.
По мере отступления от центра пустота словно меняла окрас, становилась тревожней, словно обитатели покинули город, оставив на разграбление многоквартирные здания с шезлонгами на балконах, мусорные контейнеры во дворах, дома престарелых, которые здесь были в изобилии, их ветхих обитателей, не поддающихся транспортировке. В одном из таких окон светилась, как занавеска, старуха с седым пухом вокруг висков, она стояла прямо и смотрела слепо. Отсюда совсем уж недалеко было до поворота на шоссе и огороженного пространства с транспарантами и высоким шатром шапито. А., так теперь ее звали, перевесила холщовый мешок с пожитками с плеча на плечо и ускорила шаг. Птицы чирикали что-то невнятное, и ни один человек не шел ни навстречу ей, ни вослед.
Она свернула, зная куда, посмотрела со взгорка вперед и вбок – но там не было ничего, ничего вообще. То есть дорога была, конечно, на месте, как и тротуар у нее под ногами, длинное белое здание далеко впереди, зеленый склон, а за ним вытоптанный пустырь, измученная, обесплодевшая земля, отведенная для циркового каравана. Но ни трейлеров, ни палаток, ни даже брезентового забора больше там не было, только пространство, голое, как плешь, и оторопевшее от безлюдья. А. зажмурилась, еще не понимая, и мелкой рысью побежала к нему по тропинке с рыжей травой, по асфальтовому пятачку перед входом, где была касса, и встала столбом у брошенной, завалившейся набок скамейки. Цирк уехал.