— Вас зовут Пьер, — сказал фокусник. — Вы носите часы марки «Омега». Я даже могу прочесть номер, выгравированный на корпусе. Подождите… цифры такие маленькие… сто десять… сто десять тысяч… двести… четырнадцать! Хотите проверить?
Пьер, дрожа, открыл крышку часов: 110214. Громкие аплодисменты обрушились на них, и Пьер даже заслонился рукой, словно защищаясь от брошенного в него камня…
В иллюминаторе появились звезды, они собирались в бегущие созвездия, в букеты бледных искр; казалось, это исчезал в вихре пропеллеров затерянный в пространстве город. Женщина спала. Дутр чувствовал запах надушенных волос. Он летел в роскошном самолете; стюардесса издали следила за ним, готовая помочь, услужить. Все это было невероятно, но и в коллеже все было невероятно. Его невозможный отец появлялся два-три раза в год и засыпал подарками. А потом — долгое ожидание, полное обиды, недоверия, обожания и скрытой нежности. Тогда Дутр давал волю воображению: тайком долго разглядывал открытки с редкими марками. На открытках изображались то казино, то театры; опять он перечитывал фразы, погружавшие его в какое-то оцепенение: «Представление прошло с триумфом… Я подписал контракт, о котором и мечтать не мог…» Дутр думал о шариках и кольцах старого фокусника, а когда наезжал отец, не осмеливался говорить с ним, держался скованно, враждебно: он боялся.
О, их свидания в приемной! Как отрешиться от того, что этот стройный мужчина, элегантный и печальный, был профессором Альберто? Выступал ли он зазывалой на ярмарках? Было ли у его карманов двойное дно? Умел ли он угадывать мысли?
— Почему ты краснеешь, Пьер?
— Я не краснею.
Побагровев, Дутр разглядывал отца, изучал его тонкие бледные пальцы с отполированными ногтями, блестевшими, как оправа драгоценных камней. Он ощущал себя низшим существом, стыдился своей неловкости, жаждал остаться один, как сирота, и все-таки с отчаянием следил за стрелками стенных часов. «Любит ли он меня? — думал он. — А она?» Когда визит подходил к концу, он иногда задавал вопрос, от которого так долго удерживался:
— А мама приедет?
— Конечно. Сейчас она немного устала, но в следующий раз…
Дутра ни разу не навестила мать. Дня не проходило, чтобы он не взглянул на фотографию, где она, в цирковом костюме, на котором камни сияли ярче, чем на Деве Марии в часовне, украдкой улыбалась, прикрывшись веером. Она была красива. Только почему смущался отец, когда Пьер спрашивал о матери? Он отворачивался, показывая пальцем на чемодан:
— Угадай, что я тебе привез?
Он дарил часы, ручку, бумажник; часы были марки «Омега», на ручке с золотым пером написано: «Паркер», а в бумажнике лежала пачка тысячефранковых билетов. Дутр робко подходил, протягивал руки. На мгновение прижимался к отцовской груди; руки цеплялись за человека, который вот-вот должен уйти. Рыдания душили его.
— Ну не надо, Пьер! Я же не бросаю тебя!
— Нет, папа.
— Ну вот! Ты же знаешь, мы скоро совсем переедем в Париж.
— Да, папа.
— Ну вот! Учись хорошо, чтобы радовать нас с мамой.
Раздавался бой часов. Будто во сне, Дутр шел к двери. Последние жесты отца запечатлевались в памяти: движения пальцев, разглаживающих поля серой фетровой шляпы, щелчком стряхивающих пылинки с рукава пальто… Кончено. На секунду свет из комнаты привратника освещал внизу его темную фигуру. Дутр снова погружался в ночь; проходили недели, месяцы, и все это время за морями, за горами чета Альберто продолжала свое нескончаемое турне. У Дутра так и недостало смелости задать мучившие его вопросы: что же за номер у них был? много ли они зарабатывали? трудно ли обучиться профессии фокусника? Иногда ему хотелось узнать какие-нибудь их секреты, чтобы заткнуть рот однокашникам. С помощью одного приходящего ученика он достал книгу о фокусах, но сухость схем и непонятные объяснения оттолкнули его. Он бросил эту затею. Мало-помалу он даже перестал считать дни между приездами отца. Он погрузился в тихое забытье, отмеряемое соборным колоколом, и когда Пьеру сообщали, что его ждут в приемной, сердце сжималось всего лишь на несколько секунд. Отец и сын наблюдали друг за другом почти с опаской. По мере того как сын превращался в подростка, выросшего из всех костюмов, отец тоже изменялся: виски седели, на щеках появлялись новые морщины. Лицо было таким бледным, а глаза так глубоко запали, что казались подрисованными. Уже давно Дутр понял, что ни в коем случае нельзя говорить о будущем. Они болтали о пустяках. Да, кормят хорошо. Нет, учеба не слишком утомительна. Дутр возвращался в класс, спрашивая себя: «Сколько я еще пробуду здесь?» Его товарищи уже подумывали о выборе профессии. Во время прогулок вдоль изгороди, затягиваясь американскими сигаретами, они делились планами на будущее. На их вопросы Дутр неизменно отвечал: «О, лично я буду сниматься в кино!» И все верили ему. Насмешкам пришел конец. Своей беззаботностью, отрешенностью Дутру удалось создать образ богатого юноши, пресыщенного, презирающего учебу и ждущего своего часа. Он хотел быть таким, но прекрасно понимал, что это всего лишь мечта, в душе его часто поднималась волна страха, и тогда он закрывал глаза руками, а потом растерянно оглядывался…