— Вы подумайте! — сердилась Одетта. — Ее, видите ли, хотят отравить!
Она уходила в фургон, каждый раз запирая его на засов. Всем своим поведением она говорила, что больше не считает себя членом труппы. Она даже стала называть Одетту «мадам». Одетта пожимала плечами, стучала пальцем по лбу. У нее было слишком много забот, чтобы обижаться.
— Мы уезжаем, — сказала она однажды утром, когда Дутр, сидя на ступеньках, брился.
— И куда же? — спросил он рассеянно.
— В Тулон. Я получила ангажемент для тебя и этой… — Она продолжила фразу движением головы. — Будете выступать в кинотеатре «Варьете» между сеансами.
— А!.. — произнес Дутр. — Кинотеатр… Неужели мы так низко пали?
— В каком мире ты живешь? — спросила Одетта.
Не стерев со щек мыла, с раскрытой бритвой в руке, он вернулся в фургон. Одетта стиснула руки. Он наполнял всю комнату молодостью, светом. Она даже перестала злиться.
— Смотри, — сказала она, — вот контракт. Тебе нужно его подписать. Отныне подписывать будешь ты.
Он ухватился за спинку стула, с раскованным изяществом уселся на него верхом, пробежал бумагу глазами.
— Пять тысяч за выступление?
— Я и на это не рассчитывала.
— Нет, послушай… Ты это серьезно? Ведь мы зарабатывали…
— Ты забываешь — несчастный случай!
Они стояли лицом к лицу, пристально глядя друг на друга. Дутр закрыл бритву, швырнул ее на стол, прямо на исписанные листы.
— Да, — повторил он, — несчастный случай.
Они замолчали; он — сложив руки на спинке стула, она — приводя в порядок записи.
— Что сделано, то сделано, — сказала она наконец. — Подпишешь?
Одетта подтолкнула сыну ручку. Тот и не шелохнулся.
— Иногда я думаю, — тихо произнес Пьер, — что умереть должна была не Хильда…
Она протянула руку через стол; он медленно отстранился.
— Может быть, Хильда любила меня…
— Та или другая, не все ли равно. Брось, не думай больше об этом.
Мыло чешуйками засыхало на щеках Дутра. Он поскреб их ногтями.
— Откуда они взялись? — спросил он. — Где они были перед…
— Перед чем?
— Перед Гамбургом.
— А! Это не слишком тактичный вопрос. Те, кто выжил тогда в Германии, похожи на солдат Иностранного легиона: их прошлое принадлежит только им самим. А девушки, пережившие оккупацию… Ты меня понимаешь. С этими могло случиться худшее. По-моему, они всегда были малость не в себе.
Дутр еще раз пробежал глазами контракт, скорее для того, чтобы иметь возможность подумать о чем-то другом.
— Здесь речь в основном обо мне, — заметил он.
— Господи! А если она сбежит от нас до окончания срока контракта?
У Дутра свело спину, под кожей окаменели мышцы.
— Почему она должна сбежать?
— Ну хорошо, — сказала Одетта нерешительно, — подпиши все же…
Он замотал головой, как бык, которого одолели оводы. Одетта снова подсунула ручку.
— Подписывай! В нашем положении…
Опять они посмотрели друг на друга, с уже нескрываемой ненавистью.
— Ты свободен, — снова заговорила Одетта. — Но ты не можешь отказаться. Если бы ты не влюбился…
Он подписал бумагу одним росчерком, прорвав ее в двух местах, взял бритву и вышел. Два дня он ни с кем не разговаривал. Ночью, когда караулил Владимир, он ходил купаться, пытаясь загасить пожиравший его огонь. Он заплывал далеко в море. По теплой фосфоресцирующей воде пробегали искры. Он лежал на спине и смотрел на звезды. Он слышал, как неподалеку, поднимая волны, проходили катера. Толчок, форштевень врезается в хрупкую плоть, и все кончено. Но он совсем не хотел умирать. А чего же он хотел? Над головой качалось небо. Он лениво пытался найти ответ. Когда-то за него ответил Людвиг, крикнув: «Липа, жульничество!» Но уже слишком поздно, чтобы бросить все.
Выходя на берег, Дутр одевался в расщелине среди скал. Он устал, но совершенно не испытывал облегчения и подолгу лежал без сна на кровати, растирая ладонью грудь, в которой опять разгорался огонь.
Потом был Тулон. Огромный кинотеатр, где публика сидела слишком далеко от сцены. Эффектные номера не доходили до нее. Люди разговаривали, сосали конфеты. Несколько вежливых хлопков раздавалось после номера с букетами и голубками. Далекий звонок призывал зрителей, застрявших в буфете. Дутр спешил, опоздавшие пробирались на свои места. Последний фокус, последний поклон. Занавес падает. Надо быстро освободить площадку. Появлялась Одетта, ловко собирала реквизит, отбрасывающий нелепые тени на висящий за ними экран. Свет медленно гас, и едва они доходили до запасного выхода, как за их спиной громом взрывалась музыка. Освещенный занавес закручивался складками, раздвигался, появлялись титры, а потом раздавались настоящие аплодисменты, в которых было все: удовольствие, любопытство, нетерпение. Овации катились по темному залу, подталкивали в спину Дутра и Грету, бредущих вслед за Одеттой. Владимир забрасывал вещи в грузовичок. Потом они втроем шли в кафе. Половина одиннадцатого. Слишком рано возвращаться в фургоны. Они не привыкли к такому распорядку дня и все сильнее ощущали, что они потеряли. Одетта выпивала одну рюмку, вторую, третью. Она спешила воздвигнуть между собой и окружающими стену неуловимого опьянения. Грета и Дутр довольствовались пивом. Они предавались своим мечтам, время от времени извлекая сигарету из пачки, лежавшей между ними на мраморном столике. Музыканты, изображавшие цыган, наигрывали венские мелодии. Дутр тайком разглядывал щеку Греты. Может быть, Хильда не умерла? Может быть, она вскоре присоединится к ним? Может, вернется прежняя жизнь? Но ведь прежде был ад. А теперь?