— Это меня не касается — я так, к слову. Потому что самоубийства нашим делам на пользу не идут.
— Я знаю, — сказала Одетта.
— О! Вы знаете! А я вот как раз и не знаю, понимаете ли вы, в какую историю попали?
Он доверительно склонился над столом, и сладковатый запах перно усилился.
— Я читал газеты, — тихо произнес он. — Следствие закончено. Хорошо. Все разъяснилось — тем лучше для вас. Но если теперь я позвоню директору зала и произнесу ваше имя, что он мне ответит, а? Альберто? Это у них девушка повесилась? Нет, спасибо!
Он поднял жирную, с четко обозначенными линиями судьбы руку.
— Я, конечно, буду настаивать. Вы меня знаете. Меня послушают, потому что, — он улыбнулся со скрытой иронией, — потому что ко мне все-таки немножко прислушиваются. Но предложат какую-нибудь ерунду.
Он откинулся на спинку плетеного стула, закинул ногу на ногу, обхватил пальцами щиколотку и добавил с грустным видом:
— Ну и? Мне придется согласиться… Вы оба в чертовски плохом положении. Малыш — что он умеет делать?
— Все, — сказала Одетта.
Виллори разразился добродушным жирным смехом.
— Конечно все! Чего уж там мелочиться? Карты, кости, цветы… Могу себе представить!
Дутр смотрел на проносящиеся мимо кафе длинные американские лимузины.
— Ваш реквизит? — спросил Виллори.
— Он остался там.
— Беру, — сказал Виллори.
— Нет.
— Все беру — реквизит и машины.
— Для кого?
— Имя вам ничего не скажет. Маленький итальянский цирк. У вас две машины, три прицепа — все не первой молодости. Миллион восемьсот тысяч.
Одетта подозвала официанта.
— Ни за что! — вскричал Виллори. — Плачу я. Подумайте. В любом случае вам придется продавать. Ну и продешевите. Сейчас не сезон. Давайте так: два миллиона, плюс я нахожу вам ангажемент.
— Я хочу оставить «бьюик» и мой фургон, — спокойно сказала Одетта. — Остальное берите за полтора миллиона.
— Еще побеседуем, — добродушно ответил импресарио.
Он дважды пересчитал сдачу, допил ликер, пожал им руки.
— Приходите сюда дней через пять. Может, что и наклюнется, но не обещаю.
С удивительной для толстяка ловкостью он пробрался среди столиков и сел в крошечную «симку».
— Сволочь, — выругалась Одетта. — Гарсон! Еще рюмку! Послушай, Пьер, если ты и дальше будешь сидеть с такой рожей, я немедленно возвращаюсь в гостиницу.
— Что я должен сказать?
— Он нас душит, он выворачивает наши карманы, а тебе плевать! Два миллиона!
Дутр медленно повернул голову:
— Сколько можно продержаться с двумя миллионами?
— А я знаю? — сказала Одетта. — Когда начинаешь проедать запасы, быстро оказываешься на мели.
Чтобы подогреть возмущение, она со злостью, одним глотком, осушила стакан. Дутр протянул ей сигарету.
— «Голуаз»! — рассмеялся он.
Она оттолкнула его руку, достала из сумочки конверт, что-то подсчитала, потом разорвала конверт на мелкие клочки и долго сидела неподвижно, уставившись в пустоту.
— Ужаснее всего, — сказала наконец Одетта, — что он прав!
И процедила сквозь зубы:
— К тому же при условии, что я буду одна…
— Повтори, — взбесился Дутр.
— Что?
— То, что ты сейчас сказала.
Они свирепо смотрели друг на друга. Охваченный внезапной усталостью, Дутр положил руки на стол.
— Да, я знаю… — начал он.
— Замолчи, — сказала Одетта. — Я снова начну работать, вот и все.
Так она и поступила в тот же самый день. Дутр слышал, как она стонет в соседней комнате, пытаясь размять заплывшие жиром руки и ноги. Иногда раздавался глухой стук об пол. «У нее никогда больше не получится», — подумал Дутр. Он открыл окно, взглянул сверху на узкую и тихую провинциальную улочку. Выглядела она так удручающе, что он предпочел ей шум в соседней комнате. Он закрыл окно и стал расхаживать между шкафом и кроватью.
— Ты тоже работай! — крикнула Одетта.
— Я работаю, — ответил он.
Как всегда в минуты интенсивного раздумья, мозг рисовал ему четкие картины. То, что он сейчас видел, наполнило его ужасом. «Она и я, — думал он. — Она и я… Сколько лет еще впереди!» За стеной громко, с натугой дышала Одетта. Дутр сел на кровать, и вот обе девушки очутились в комнате — разные и зеркально одинаковые, чуть менее живые, чем прежде. Дутр, сгорбившись, смотрел на стену и видел за ней бесконечное множество лиц, а далее — руки аплодирующих зрителей. Он выходил на «бис». Он крепко держал за руку партнершу. Он чувствовал ее тонкое запястье, на котором, словно струны, дрожали два сухожилия. Потом он заметил красноватое покрывало. Его рука была пуста. Он был один. Один с Одеттой, конечно. Он подбросил свой доллар, долго смотрел на орла, больше похожего на грифа, и его заинтересовало: как связана с этим хищником женщина, обещавшая на оборотной стороне монеты свободу? Разве рабы не остаются рабами навсегда? Разве можно сбежать от муки, грызущей сердце? Сбежать… куда?