Вольский ушел, и Яша решил прилечь. Дворник обиходит лошадей, а Магда присмотрит, чтобы им задали вдоволь овса и напоили. Вся компания, попугай, ворона и обезьянка, расположились вместе, в одной комнате. Магда — тощая, костлявая, но ловкая и проворная, принялась скрести пол. От поколений крестьян она унаследовала, в придачу к услужливости, еще и силу. Яша дремал, просыпался, снова впадал в дремоту. Это был старый дом. По немощеному двору расхаживали куры, гоготали гуси, крякали утки — все, как в деревне. С Вислы веял легкий ветерок, и его дуновение доносило запахи Пражского леса. Внизу нищий крутил ручку шарманки, сквозь открытое окно доносилась мелодия — Яша узнал старую варшавскую песню. Бросить бы ему монетку, но совершенно затекли и онемели ноги. Снова таскаться по грязным дорогам, забираясь в местечки, в глухую провинцию. Опять давать представления в пожарных сараях? Нет уж, хватит с него! Мысли проносились в голове в ритме уличной шарманки. Уйти прочь, прочь отсюда, бросить все. Чего бы это ни стоило, необходимо вырваться из трясины. Если же нет, наступит день, когда и ему, Яше, придется бродить по улицам с такой шарманкой.
Только что было утро, и вот уже настали сумерки. Магда принесла тарелку молодой картошки в сметане и с укропом. Он поел прямо в постели. Снова опустил голову на подушку. Когда же опять открыл глаза, был вечер. В спальне темно, но, должно быть, не слишком поздно, потому что слышно, как на улице холодный сапожник заколачивает гвоздь в ботинок. Здесь не было газового освещения, и при свете керосиновой лампы хозяйки шили, чинили, штопали, мыли, стирали, латали одежду. Какой-то пьяница воевал с женой, на него лаяла собака.
Яша позвал Магду, но она, видимо, вышла. Откликнулась лишь ворона — Яша научил ее говорить человеческим голосом. Каждый раз, приезжая в Варшаву, Яша надеялся на благоприятные известия. Однако же рок, преследующий дилетантов, довлел и над ним. Никак не удавалось заключить выгодный контракт. Напротив, все хотели чем-нибудь от него поживиться. Яша сознавал, что это происходит из-за его собственного к себе отношения. Как он сам воспринимал себя — ниже по положению, необразованным, — так и они воспринимали его: интуитивно, сами этого не сознавая. Живя среди низших классов общества, сам из этой среды, он и вынужден был терпеть такое обращение. Эмилия была единственным чудом в его жизни, единственной тайной, надеждой на избавление, на спасение из той бездны, в которую его неотвратимо влекло.
Само их знакомство было окутано тайной. Он даже не расслышал ее имя. Думал о ней, уже не в состоянии забыть. Мысли шли собственным путем. Пришла необъяснимая уверенность, что она так же неотступно думает о нем, как и он о ней, тоскует и желает его. Он шлялся по улицам Варшавы, как сомнамбула, заглядывал в окна экипажей, заходил в магазины и кавярни, в театры. Он искал ее на Маршалковской, на Аллеях Уяздовских, прошел Новый Свят, бродил по дорожкам Саксонского сада. Стоял у колонны на Театральной площади и ждал. Однажды вечером, уже совсем отчаявшись, ушел с площади, пошел по Маршалковской… Лишь только подошел к витрине, увидал ее: Эмилия стояла и ждала, как будто они здесь назначили свидание заранее, — в меховой пелерине, с муфтой, и глаза устремлены прямо на него. Яша подошел, и Эмилия улыбнулась ему — понимающе и таинственно. Он поклонился, она протянула руку. И в ту же минуту выпалила: «Какое странное совпадение!»
Однако потом Эмилия призналась, что действительно ждала его там. У нее было предчувствие, что Яша не может не услышать, как не может не прийти на ее зов.
4
Кто побогаче, уже обзавелись телефонами. Но Эмилия не могла позволить себе эту роскошь. Вдвоем с дочерью они существовали на мизерную пенсию. Все, что у них осталось от той поры, когда еще был жив профессор, — это квартира да старая Ядвига — прислуга, которой за прошедшие годы так и не прибавили жалованья.