Яша поднялся рано. Побрился. У них тут была огромная деревянная лохань, Магда наливала туда несколько чугунов горячей воды. Намыливая Яшу душистым мылом, массируя спину, она ехидно приговаривала:
— Когда идешь к благородной госпоже, надо, чтобы хорошо пахло.
— Да нет у меня никакой госпожи, Магда.
— Еще бы, конечно. Магда твоя дура, но все же пока еще…
За завтраком Яша пришел в хорошее настроение. Только и говорил, что об испытаниях — о своей теории полетов, о попытке сделать совершенную конструкцию. И он подберет ей, Магде, подходящие крылья. Вместе будут они парить в воздухе, как два журавля, станут такими же знаменитыми, как братья Монгольфье сто лет назад. Он обнимал Магду, целовал ее, уверял, что все равно никогда не бросит, что бы с ним ни случилось: «Может, придется остаться одной, пока я уеду за границу, не беспокойся, я пошлю за тобой, только прошу: будь мне верна». Говоря это, Яша смотрел прямо в глаза, гладил Магду по голове, проводил пальцами по вискам. В одну минуту он мог усыпить ее, в жаркой комнате, в летний ли зной — внушить, что она замерзает, и Магда действительно начинала дрожать от холода. Мог колоть ее иголкой — кровь не текла. Такую он имел над ней власть. Мог и в мороз внушить, что страшно жарко, и Магда тотчас же обливалась потом, а лицо становилось распаренным и красным, как после бани. Можно было отдать ей распоряжения на недели, на месяцы вперед, и все выполнялось с необычайной пунктуальностью. Теперь же он исподволь подготавливал Магду к своему отъезду. Девушка терпеливо слушала, улыбалась хитро, молчала, видела все эти уловки, в то же самое время старалась не замечать их. Только на лице можно было что-то прочесть: корчила гримасы, строила рожи и этим напоминала Яше всю его компанию — обезьянку, попугая и даже ворону.
Позавтракав, Яша надел модный костюм, модные сапожки, мягкую шляпу, подвязал черный шелковый галстук, поцеловал Магду и ушел, не сказав ни слова. Кликнул извозчика. Эмилия жила на Крулевской, против Саксонского сада. Приказал заехать по дороге к цветочнику, купил розы. Затем — бутылку вина, фунт осетрины, банку сардин. Эмилия в шутку говорила, что Яша появляется у них, нагруженный, как святой Николай в рождественскую ночь, но это и в самом деле вошло уже в обычай. Он же знал, что им хватает лишь на самое необходимое. А у Галины вдобавок слабые легкие. Вот почему так хочет ее мать перебраться в Южную Италию. Галине пришлось оставить закрытый пансион: нечем было платить. И на портниху не было денег: Эмилия сама шила и переделывала туалеты. Яша сидел в пролетке, придерживая свертки бережно, чтобы не помять, сверху разглядывал Варшаву — этот город, такой родной и знакомый, такой чуждый притом. Несбыточной мечтой показалась ему Варшава, когда он попал в город впервые. Увидеть свое имя напечатанным в варшавской газете или на театральной афише — вот был предел мечтаний. Теперь же он чувствовал себя здесь дома — в этом городе, претендующем на положение мировой столицы и при этом оставшемся глубокой провинцией. Только сейчас город начал бурно развиваться и благоустраиваться. Вдоль улиц — кучи песку, сложен кирпич, груды известки. В этот июньский день воздух был напоен ароматом цветущей сирени, пахло краской, развороченной землей, разило помоями из сточной канавы. Там и сям кучки землекопов разрыли улицу — готовили котлован под фундамент…
На Крулевской дышалось легче. Отцветали деревья в Саксонском саду. Там, за оградой, — клумбы, цветы, оранжереи с тропическими растениями, кавярня — на открытом воздухе сидят юные парочки. В это время года проходили лотереи, разыгрывали дорогие призы. Мальчишки в матросках катают обручи, зацепив крючком. Чистенькие девочки, одетые, как настоящие дамы, с совочками, с лопаточками возились в песочке, делали куличики, насыпали клумбы, водили хороводы. В Саксонском саду тоже был летний театр, но здесь Яша не выступал ни разу. Сюда евреям заходить воспрещалось. Он платил большую цену за свое еврейство, чем все эти типы с их бородами и пейсами. По ту сторону границы, в Европе, нет этих ограничений, говорила Эмилия. Там судят артиста только по таланту.
— Ну, поживем — увидим, — бормотал он под нос. — Как судьба распорядится, так тому и быть…
Расплатившись с извозчиком, Яша вошел в подворотню, поднялся по мраморной лестнице, позвонил. У Эмилии он всегда чувствовал себя напряженно — не знал, ведет ли он себя как положено в свете, делает ли ошибки в польском, соблюдает ли этикет. А сейчас — не слишком ли рано он явился? Но Ядвига сразу же открыла дверь — седая, миниатюрная, со сморщенным, как печеное яблоко, личиком, в белом передничке и ослепительной наколке. «Можно ли видеть пани Храбоцкую? Она дома?» Ядвига утвердительно кивнула, понимающе улыбнулась, взяла цветы, свертки, трость и шляпу. Открыла дверь в гостиную. Последний раз, что он тут был, стояли морозы. Эмилия болела, куталась в платок. А сейчас лето. Лучи солнца пробивались сквозь портьеры, освещая паркет и ковер, плясали на вазах, на багетных рамах картин, на клавишах рояля. Фикус в кадке выпустил новые листья. На диване — отрез материи, воткнута иголка — Эмилия отделывала вышивкой новый наряд. Яша принялся расхаживать взад-вперед. Как далек этот мир от дома Лейбуша Лекаха, от Зевтл. Здесь все другое…