Последнее время он пробовал подготовить Магду к мысли, что ему придется уехать. Девушка и так была напугана. Когда бы он ни возвращался от Эмилии, в глазах Магды стоял немой упрек. Она почти перестала говорить. Как улитка забралась в раковину. В постели была холодна, молчалива, держалась отчужденно. В прежние годы с наступлением лета прыщики на лице засыхали, блекли, но на этот раз их стало даже больше, сыпь распространилась на шею и верхнюю часть груди. Все валилось из рук. Горшки опрокидывались прямо на горячую плиту, она ошпарила ноги. Потом порезала палец, чуть было не лишилась глаза. Как она сможет крутить сальто в таком состоянии, вертеть ногами бочонок, подавать ему мячи при жонглировании? Если даже он, Яша, ухитрится выступить в этом сезоне, где взять помощника в последний момент? Да, а что будет с Эльжбетой? Узнай она, что Яша оставил Магду, — это ее убьет.
Безвыходное положение. Тупик. Мертвая точка. Выход один: нужны деньги. Быть может, тогда ситуация разрешится хотя бы отчасти. Если б дать Эстер десять тысяч рублей — наверно, это смягчило бы удар. Чек на приличную сумму вполне устроил бы Магду и Эльжбету. Надо еще ему, Эмилии и Галине. Ведь они собираются нанять виллу в Южной Италии, где климат подходит для Галины, для ее легких. Он, Яша, не сможет начать выступления вот так, сразу. Сначала надо выучить язык, найти импресарио, завязать связи. Нельзя позволить себе продаться так дешево, как в Польше. В Европе успех должен прийти с первого раза. На все на это нужен резерв по крайней мере в тридцать тысяч лир. Эмилия сообщила ему то, что он уже и так знал: у нее ничего не было, кроме кучи долгов, с которыми следовало расплатиться до отъезда.
Обычно Яша не курил. Он отучил себя от трубки, полагая, что это вредно для сердца, для глаз, что курение влияет на сон. А теперь вдруг пристрастился к русским папиросам. Сидел в кавярне, прихлебывал из блюдечка черный кофе, просматривал журнал, сосал мундштук. Дым щекотал ноздри, кофе будоражил вкус. Статья в журнале — полная чушь: неистовые восторги, дифирамбы в честь парижской актрисы, некоей Фифи, ножки которой сводят с ума всю Францию. Автор полагал, что Фифи — бывшая дама полусвета. Почему вся Франция — у ног проститутки? — размышлял Яша. И что такое Франция? И Западная Европа, о которой Эмилия говорит с таким благоговением? И каково же искусство, каковы культура, эстетика, если журналы, захлебываясь от восторга, пишут об этой Фифи? Яша отложил в сторону журнал, и им тотчас же завладел некий господин с седыми усами. Загасил папиросу, ткнув ее в мокрое блюдце. Да, все размышления, предположения, все раздумья приводят к одному: нужна крупная сумма денег, и, если нельзя получить ее законным путем, придется украсть. Но когда совершить преступление? Где? Как? Странно: ведь он уже давно обдумывал, так и этак обмозговывал это дело, и даже ни разу не зашел в банк, не ознакомился с банковской процедурой, не имел ясного представления, где держат деньги ночью, не дал себе труд узнать, какого типа замки в банковских сейфах. Напротив, проходя мимо банка, ускорял шаги, отводил глаза. Одно дело — отпереть замок на сцене, перед публикой, или на глазах у этой шайки в Пяске, и совершенно другое — совершить кражу из здания, находящегося под вооруженной охраной. Тут надобно вором родиться.
Яша постучал ложечкой о блюдце, подзывая официанта, но тот либо не слышал, либо делал вид, что не слышит. Кавярня была полным-полнешенька. Группы, кружки, компании. Таких, как Яша, пришедших в одиночку, почти не было. Мужчины в визитках, панталоны в полоску, мягкие шейные платки. Острые бородки. И широкие брюки лопатой. Кто с висячими усами, у кого лихо закручены вверх. На женщинах — широкие шуршащие юбки, широкополые шляпы с искусственными цветами, гроздьями винограда, веточкой вишни, с перьями, цветными булавками. Патриоты, которых русские отправили в Сибирь, умирали тысячами — погибали от цинги, от водянки, угасали от чахотки, но главное, от горя, от тоски по отчизне. Но здесь, в кафе, люди, видимо, уже смирились с гнетом Российской империи. Болтали, смеялись, шутили, что-то выкрикивали. Женщины подталкивали друг друга локтями. Снаружи проехал катафалк, прошла траурная процессия. Но этим не было дела до чужого горя. Любопытно, о чем это они трещат так упоенно? От чего так блестят глаза? А этот вот старикан, с белой, клинышком, бородкой и мешками под глазами — зачем у него роза в петлице? Он, Яша, будто бы такой же, как они, по крайней мере, выглядит так, но все же есть между ними какая-то невидимая преграда. Что же это? Невозможно понять. Наряду с честолюбием, жадностью к жизни, постоянным ощущением тщеты всего сущего — постоянное чувство вины за то, что не может ни расплатиться, ни позабыть. На что такая жизнь, если даже не знаешь, для чего родился, для чего, почему умираешь? Какой прок во всех этих разговорах о позитивизме, промышленных преобразованиях, о прогрессе, если все кончается могилой? При всей этой гонке и спешке Яша постоянно подавлен, вечно тоскует. Лишь только он перестает думать о новых трюках, новых связях, сомнения гложут его, будто черви. Для чего он появился на свет? Прокрутить сальто несколько раз? Обмануть нескольких женщин? С другой стороны, может ли он, Яша, почитать Бога, которого кто-то придумал? Сидеть, посыпав голову пеплом, как правоверный еврей, и оплакивать и оплакивать разрушение Храма две тысячи лет назад? Или преклонить колени и молиться Иисусу из Назарета, рожденному якобы от Святого духа? Верить, что Иисус — сын Бога?