Во-первых, как и во всех учреждениях подобного типа, алкоголь здесь был строго-настрого запрещен. Курить в специально отведенном для этого месте - пожалуйста, но! Того мизерного пособия, которое выплачивалось здесь каждому, прошедшему испытательный срок - один месяц, только на курево и хватало. К тому же порядок в Доме царил монастырский:
8:00 подъем, утренняя молитва,
8:30 завтрак,
9:00 - 13.00 работы по хозяйству,
13:00 обед,
14:00 - 18.00 работы по хозяйству,
18.00 - ужин,
19.00 - 21.00 свободное время,
21.30 вечерняя молитва, подготовка ко сну.
Работы по хозяйству хватало на всех, потому что-то самое хозяйство было подсобным: собственный огород немалых размеров, ремонтная мастерская и даже ферма: куры, поросята, утки. Жители Дома без работы никогда не сидели, каждый из них был прикреплен к определенному трудовому фронту и полол, чистил, кормил, убирал целыми днями. Работали и в субботу, а вот в воскресение бывшие бродяги обязаны были посещать церковь и в приказном порядке исповедоваться. За несоблюдение правил выгоняли сразу, причем безвозвратно. Маленечко выпил - за дверь, мотался по улице после отбоя - туда же, не хочешь трудиться - свободен.
Вот места в заведении и пустовали, потому что бездомные, привыкшие к алкоголю и расхлябанному образу жизни, не могли приспособиться к трудовой дисциплине и железному графику. Зато все, кто оставался, работали на совесть, искренне молились, прославляя Клима, и преспокойно жили себе в Доме, со временем приобретая аскетичный вид. Надо признать, что питались они хорошо, их постель всегда была мягкой и чистой, одежда - добротной и теплой, медицинская помощь - своевременной и качественной.
Иконы висели на стенах в каждой комнате, а у каждого жильца имелся свой молитвослов с непременным атрибутом - зеленой закладочкой. Буквально через день в Дом приходил местный священник, прямой как палка с абсолютно безэмоциональным лицом, и заставлял, нет, все же упрашивал каждого открыть свои помыслы. А если кто-то отказывался или еще чего доброго посылал батюшку вместе с помыслами по известному адресу, то вскорости об этом случае узнавал Клим, а глупый смельчак отправлялся восвояси.
Постоянные исповеди, молитвы, почти полное отсутствие возможности остаться одному действовали удручающе. Телевизор можно было смотреть только в свободное время, но там показывали только три канала: про природу, какой-то религиозный и местный, зато про все и обо всем. Но Фома особо не унывал, он высыпался, хорошо себя чувствовал, врал про помыслы, четко дозируя реальность и полет фантазии, добросовестно трудился, в хорошую погоду гулял по вечерам, несколько раз встречаясь с Яном, который за последнее время весьма погрустнел.
Так прошел целый месяц. На первом этаже жилого корпуса было решено организовать спортивный зал. Просторное помещение под это самое дело, с высоким потолком и облупленными стенами, однозначно требовало ремонта, который, разумеется, было решено организовать своими силами. И вот, вместе с небольшой бригадой Фоме было поручено заниматься именно этим помещением.
Старая масляная краска сдиралась шпателем плохо, мелкое крошево колючей пленки застывшим пеплом застревало в волосах, мерзко кололось и отчаянно раздражало. Глядя на то, как весело пересмеиваются друг с другом остальные работники, как ловко орудуют их шпатели, как непрерывно сыплется лакокрасочный водопад под чужими руками, Фома понял, что раздражается здесь только он один. Очень хотелось распахнуть настежь все окна, но один из мужиков жаловался на простуду и боялся сквозняков - остальные из солидарности его поддерживали. Пыль везде стояла столбом, и Фома, закашлявшись, вышел в коридор, чтобы попросту отдышаться и попить воды.
Он расстегнул рубашку, встряхнув ее фланелевыми полами - колкие снежинки белой краски взвились метелью.
- Фу ты, - Фома помахал рукой перед глазами, стараясь поскорее развеять мешающую пелену.
Сильно хотелось пить, но не успел Фома подойти к заветной бутыли с водой, как хлопнула дверь и в коридоре показалось несколько человек: комендант, он же управляющий и просто надсмотрщик над жильцами - один в трех лицах, а еще двое телохранителей и Клим. Комендант шел впереди, размахивая руками, и что-то увлеченно рассказывал своему хозяину.
Клим был явно не в духе, он смотрел себе под ноги, сводя брови у переносицы, и о чем-то сосредоточенно думал. На нем была такая же серая байка с капюшоном за спиной, что и при первой встрече с Фомой, только теперь на байку был надет черный пиджак, и серые завязки неизменно одинаковой длины покоились на изящных лацканах. Телохранители шагали с каменными лицами - Клим не любил пустые улыбки.
- Клим Анатольевич! Там ведь работы непочатый край! Мы не успеем за неделю привести стены в порядок. Мы же не специалисты, как можем, так и делаем, может, проще нанять бригаду строителей?
- Труд облагораживает человека, - резко отозвался Клим, поднимая голову и не останавливаясь при этом. - Вы забыли, чем мы тут с вами занимаемся: пытаемся сделать из опустившихся созданий божьих снова людей, так сказать, священную миссию выполняем. Каждый человек, не важно, нищий он или богач, бездомный или хоромами владеющий, должен нести ответственность за свои поступки. Оступился - поможем, снова направим на истинный путь, но и человек сам должен понимать, что сохранить сущность свою он сможет только усердным трудом. Конечно, вы не сделаете всего за неделю, вон товарищ без дела стенку подпирает! - Клим остановился у входа в спортзал, как раз напротив Фомы.
- Подождите, не заходите, я сейчас, - комендант шагнул в комнату, чтобы дать команду бригаде прекратить работу и не пылить.
И теперь Фома, прижавшийся лопатками к стене, и Клим, хищно насупившийся, смотрели друг на друга пристально и даже не мигая.
- Тот самый фокусник с базара, - как-то нервно усмехнулся хозяин положения и, не давая Фоме вставить и слова, продолжил, переходя на зловещий шепот, - ты почему не трудишься?
Теперь Фома хорошенько рассмотрел его глаза, большие, дымчатые, и когда Клим сердился, а сердился он прямо сейчас, дым сгущался и они опасно темнели.
- Я, - хрипло проговорил Фома, не сводя своего орлиного взора с начинающих сужаться зрачков собеседника и облизывая пересохшие губы, - водички попить вышел.
Клим не ответил. Он просто продолжал смотреть, внаглую, совершенно бесцеремонно разглядывая его лицо, выразительные строгие брови, тонкий нос, блестящую нить влажных зубов, показавшуюся в блуждающей, растерянной улыбке, едва заметную ямочку на подбородке - ничто не скрылось от его пытливого взгляда.
Фома перестал улыбаться и закусил нижнюю губу, когда этот взгляд опустился ниже, скользнул по скулам и опустился к шее, липко скользя по ее точеным изгибам. Он смущенно сглотнул, понимая, что Клим замечает трепетное биение выступающей жилки, предательски выдающей его противоречивые эмоции.
Это был тяжелый взгляд, изучающий и пытливый одновременно. Он пополз дальше, к ямочке у самого основания шеи, и обрисовал уголки торчащих ключиц - крепкие, уверенные руки, не принимая никаких возражений, ухватились за воротник расстегнутой рубашки и беззастенчиво распахнули ее полы, обнажая вздымающуюся от нервного дыхания грудь. Фома смущенно зарделся - он не привык к подобным прикосновениям.
- И без креста, - с недовольством прошипел Клим, - как же ты еще живой-то? - он поднял голову, с удовольствием разглядывая свое отражение в желто-коричневом отливе янтарных глаз. Редкий цвет, он еще не встречал такого.
- Да не все живые, что с крестом, - отозвался Фома, - некоторые, как зомби, ходят и живут по чужой указке, - в нем проснулась природная дерзость.
Лицо Клима даже передернуло: ему никто никогда не смел отвечать в подобном тоне.
- Водички попить, говоришь, - он резко отстранился от Фомы и повернулся к кулеру, наполняя стакан доверху, - пей!
Фома нерешительно взял протянутый стакан, медленно осушая его до самого донышка.