Все я помню: исцарапанную и потемневшую от времени подпорную балку, четыре стены-хранительницы, кирпичную выбеленную печь, даже мебель.
Только голос матери вызвать в памяти не могу.
«Керосин-то водой разбавляют…»
Скульптуры стояли в ряд у стены. Девушка, расчесывающая волосы, мартеновец, два Петефи, модели фонтанов, обнаженные мальчики и девочки… Материнство. Младенцы одутловатые, неживые; матери пристально вглядываются в пространство перед собственным носом, в выражении лица — нарочитая, напускная идейность. Корпусом каждая устремилась вперед и так взмахнула рукой, будто вот-вот улетит в бесконечность. Да куда им! Насмотрелся я на таких.
Я знал, что это скульптура Геллерта Бано, и не решался даже взглянуть в ее сторону. Она стояла поодаль, в углу, куда ее задвинули грузчики. Они ведь не обязаны быть ценителями. Их дело внести да поставить, и все. Возможно, кому-то из них и запал в душу жест, выражение лица или поза, но все же скульптуры они поставили в ряд вдоль стены, в том порядке, в каком заносили.
Я не смел взглянуть в угол. За моей спиной члены жюри обменивались первыми впечатлениями, но я слышал только обрывки фраз. Голоса проплывали мимо. Я пытался не обращать на них внимания, однако помимо воли прислушивался. Иштван Вижо, вероятно, тоже ее заметил, но молчал. Говорили только Мелцер и Бокрош, да время от времени равнодушно вставлял пустые реплики Ферко Раи.
— Начнем, пожалуй, — сказал Вижо.
Стало тихо.
— Да, — согласился я, — можно начинать.
Скульптура стояла в углу.
Читала мама в очках — старых, затертых. Их подарил ей сумасшедший граф.
— Примерьте-ка, с ними-то лучше будет, — сказал он и, пошарив в кармане, смущенно добавил: — Одна дужка, правда, отломалась…
— Бинокль, да и только, господин граф, — радостно отозвалась мама, придерживая очки рукой, чтобы не упали с носа.
— Вы к ним ниточку привяжите, или сынишка ваш проволоку вместо дужки приладит. Правда, сынок?
— Правда, — поспешно пробормотал я, не смея поднять на него глаза.
Сейчас уже сердце мое не сжимается, когда я думаю о сумасшедшем графе. Я понимаю его. Вернее, понял как следует только теперь. Быть может, он вовсе и не был графом, хотя однажды за ним приезжала машина с фамильным гербом. Супруга хотела забрать сумасшедшего графа домой, но он даже не впустил ее к себе. Так, во всяком случае, говорили в деревне. А машину с гербом я и сам видел. Видел, правда, мельком, и женщину на заднем сиденье — ее голубое платье и профиль. Я так отчетливо их запомнил, что впоследствии она не раз, словно видение, возникала перед моими глазами. Да и теперь еще я порой останавливаюсь как вкопанный, если мимо проносится такой же загадочный автомобиль. Потому что бывают загадочные автомобили. Я разыскиваю жену сумасшедшего графа, ту женщину в голубом платье и с тонким лицом, которую он не впустил к себе.
А может, он все же был графом.
Только нищим.
Появившись однажды в деревне, он в тот же день купил у Иштвана Сюра ветхий домишко на самой окраине, а назавтра уже побирался.
— Подайте сумасшедшему графу, — просил он, возникая на пороге в неизменных клетчатых брюках и сконфуженно усмехаясь.
Как-то раз, когда я был еще маленьким, я увидел его на станции.
— Смотрите-ка, сумасшедший граф пожаловал, — сказал кто-то.
Все засмеялись.
Он прошел к кассе и склонился перед окошком:
— Мне бы до Пешта… Один билет, если можно…
— Почему же нельзя, господин граф? Для вас — все что угодно, — расплывшись в ехидной ухмылке, ответил розовощекий дежурный по станции и, порывшись в бумагах, сунул ему в руку билет.
— Спасибо, — пролепетал граф. — Большое спасибо…
Растроганный, он стоял посреди зала ожиданий.
— У вас билет с дыркой, — шепнул ему какой-то мальчишка и прыснул со смеху.
Сумасшедший граф посмотрел на билет. Тот действительно оказался дырявым. Он беспомощно огляделся вокруг, но повсюду плясали одни осклабившиеся в злорадных усмешках физиономии.
— Далеко ли собрались, господин граф? — раздалось из толпы.
И пока сконфуженный обладатель клетчатых брюк неуклюже вертел головой, кто-то, подкравшись сзади, заткнул ему за ленту шляпы цветок.
Прибыл поезд. Люди хлынули на перрон, а граф все стоял, изумленно уставившись на дырявый билет. Цветок с обломившимся стеблем болтался у него над ухом.
В зале остались только мы двое.
— Дяденька! — сказал я, но он не услышал, и я повторил: — Дяденька! У вас цветок на шляпе.
— И правда… — пробормотал он и, медленно подняв руку, сбросил цветок.