Мама в ту ночь разбудила меня:
— Что ты вскрикиваешь, сынок? Приснилось что-нибудь страшное?
— Да, — ответил я и зарыдал.
Смотреть работы мы стали от двери. Первой была «Молодая танцовщица».
— Вечная тьма, — язвительно скривив губы, заметил Бокрош. — Вариация в духе социализма.
— Разумеется, раз это Каллои, — пренебрежительно вставил Мелцер. — Как твое мнение? — обратился он ко мне.
— Посмотрим, — буркнул я.
Статуя была мертва. Но слово, которого от меня ждут, решающее, и это естественно: ведь я председатель жюри.
Раи уже перешел к следующей скульптуре.
— Как тебе эта танцовщица? — окликнул его Бокрош. Раи обернулся, но посмотрел не на нас, а куда-то мимо.
— Однажды я видел танцовщицу, — сказал он. — Уж не припомню, кто ее вылепил…
«Рик Уотерс, — подумал я. — Это была статуя Рика Уотерса».
— Посмотри, сынок, что за девушка! — сказала мама, протягивая мне газету. — Да посмотри же какая!..
На снимке была скульптура «Молодая танцовщица».
— Уже видел, — равнодушно ответил я. — Фотография какой-то скульптуры.
Прошло несколько минут, прежде чем я заметил, что мама обиделась. Она разбирала постели, и движения ее были неловкими, угловатыми, как всегда, когда она обижалась. Я стал наблюдать за ней, но мама легла спать, так и не взглянув на меня. Газету она бережно положила рядом с кроватью на стул, как бы подчеркивая: «Газета — моя. Тебе все равно не понять эту девушку, как не понять и меня».
Мне давно следовало бы привыкнуть к ее причудам, но она всякий раз удивляла меня. Теперь еще эта девушка! Вечно у моей матушки какая-нибудь навязчивая идея. Ну что там особенного? Обыкновенная статуя полуодетой молодой женщины. Я принужденно ухмыльнулся. Полуодетой? Снимок я видел лишь мельком, когда просматривал газету. Впрочем, я уже не был уверен, что девушка полуодета. Проще всего — встать да посмотреть. Но нет, надо постараться воспроизвести снимок мысленно.
Мне бывает достаточно вскользь посмотреть на предмет, чтобы позднее представить его во всех деталях. Если очень сосредоточиться, могу вспомнить даже самые незначительные подробности.
Эта фотография, однако, начисто вылетела из памяти. Я видел подпись под снимком, видел вокруг него жирную рамку, причем левая сторона ее обрывалась посередине — вероятно, типографский брак. Подпись была набрана курсивом. Мало-помалу я мысленно воспроизвел всю страницу газеты, и только на месте клише зияло белое пятно.
Мама уже спала.
Я вглядывался что было сил. Девушка! А ведь все началось с желания выяснить, голая она или нет. И тут я увидел линию. Сейчас уже трудно сказать, узнал ли я ее тогда, впоследствии же помнил отчетливо: то была еще смутная, но гармоничная линия руки и приподнятой ноги. Временами она расплывалась, однако во мне уже поселилась уверенность: эта линия совершенна. Абстракция жеста, которая сразу и меньше и больше, чем сам этот жест. Было в ней некое мимолетное успокоение, схожее с тем, какое испытываешь, решая сложную математическую задачу, когда вдруг вспомнится новая подходящая формула и ты знаешь, что радоваться еще рано, что она означает лишь преддверие еще более трудной работы, а все-таки радуешься. Спокойствие несовершенно, и в этом свое совершенство.
Когда я теперь, долгие годы спустя, вспоминаю об этом, продираясь сквозь словесные дебри, я понимаю, что о многом пишу совсем не так, как оно было на самом деле. Ведь все произошло за какие-то доли секунды.
Я буквально чувствовал эту линию, знал, что она совершенна, и все же не мог воспроизвести ее в памяти. Мне мучительно недоставало ее. Я хотел ее видеть. И в равной степени жаждал того, чтобы сама статуя явилась мне здесь и сейчас же.
Все-таки пришлось встать. К стулу я подобрался на четвереньках, чтобы лучше разглядеть снимок. Он поразил меня. (Девушка, разумеется, была голая; ума не приложу, как я мог представлять ее иначе.) Я почувствовал глубокое и ни с чем не сравнимое облегчение, но уже через мгновение оно сменилось почти паническим беспокойством. Мне снова чего-то недоставало.
Снимок я в тот же вечер вырезал и, обклеив с обеих сторон прозрачной бумагой, спрятал в карман. Он и теперь у меня в бумажнике.
Последний раз я взглянул на него три года назад.
— А, малыш Инкеи! — одобрительно кивая, сказал Бокрош.
— Взгляни-ка. — Хуго Мелцер похлопал меня по спине и, показывая на скульптуру Инкеи, с гордостью повторил: — Малыш Инкеи!
— Все вокруг спорят да спорят о социалистическом реализме, а что тут спорить-то? Вот Инкеи — он дух времени чувствует!