С этими словами он подошел к знаменосцу, вернее, к скульптуре Ивана Караса «Знаменосец».
— Счастье еще, что не видно, какого знамя цвета, — заметил Раи.
Хуго Мелцер схватился за голову, и взгляд его заметался между Раи и мной. Он ждал, что я на это скажу.
«Действительно счастье», — подумал я.
— А вы сами-то что молчите, Хуго? — спросил я, и голос мой дрогнул от внезапно нахлынувшей ярости. «Давай же выкладывай свое мнение, чурбан!»
В скульптурах этот усатый хитрюга не разбирался, как и вообще ни в чем. Когда-то он было занялся живописью, но добрые люди отсоветовали ему брать в руки кисть. После освобождения он почему-то вдруг стал искусствоведом. «Товарищ Мелцер, вы ведь, кажется, занимались изобразительным искусством?» — спросили его, и он утвердительно кивнул. Может, и вышел бы из него сносный искусствовед, хотя, как мне думается, у него к этому делу душа не лежит, но допустим, что мог все же выйти — ведь возможности человека неограниченны, — однако не вышел, потому что вместо произведений искусства он изучал одни лишь брошюрки о них.
— Эти двое… — промямлил он. — Инкеи и Карас… Всегда эти двое! — И послал мне многозначительную полуулыбку, как бы добавляя: «Ах да, еще третий — Андраш Кишгерёц».
— Да что это вы! — вмешался Вижо. — Что вы!
Геллерт Бано еще долго сидел со мной рядом. Мы оба молчали. Я не знал, что ответить, да это и не было нужно. «У него есть выражение лица, правда?» — вот как сказал Геллерт Бано.
Мне вспомнилась его мать — пожилая крестьянка в черном платке; как-то раз она приезжала в коллегию.
— Отец благодарит тебя за деньги, — сказала она, — но мы сейчас не нуждаемся. — Она выложила на стол две сотенных. — Телку-то продали и неплохо за нее выручили. Так что, сынок, о нас не тревожься.
После обеда Геллерту надо было идти на занятия, и я проводил его мать на Восточный вокзал.
— Благодарю вас, барчук, — сказала она после того, как я взгромоздил ее вещи на багажную полку.
— Твоя матушка обозвала меня барчуком, когда я провожал ее на станцию. Помнишь?
Геллерт покраснел.
— Пойдем как-нибудь к Вижо, хорошо? Я ему уже говорил о тебе.
— Мартеновец, знамя — это еще не социализм, — сказал Вижо. — В большинстве случаев это даже вовсе не социализм. А социализм — вот он!
Внутри у меня все сжалось. Я уставился в стену, в ее шероховатую белизну, и крупинки извести, казалось, росли у меня на глазах.
Но я все же отчетливо видел, куда указывал пальцем Вижо. Мне очень хотелось, чтобы рука его просто случайно, в запальчивости вытянулась в том направлении, чтобы она задрожала. Но нет, он был решителен и спокоен.
На скульптуру теперь смотрели мы все.
Вижо жил в особняке на Холме Роз. Там же, во флигеле, располагалась и его мастерская — огромный неотапливаемый сарай, впрочем, вполне симпатичный и светлый, стены сплошь из стекла. Здесь и работал Геллерт Бано.
Он показал мне свои скульптуры, и я поначалу в недоумении разинул рот, озадаченный их экспансивностью, беспорядочной смесью разнообразных стилей. Не верилось, что автор у них один.
— Сколько вас здесь работает?
— Только я, — ответил Геллерт и рассмеялся.
— Как думаешь, что бы сказал обо всем этом Инкеи? — спросил он немного погодя.
К тому времени мы уже обошли все скульптуры. Оба молчали, разве что Геллерт обронил один раз: «Плохие». Сказал он это всерьез, а не для того, чтобы я возразил. Впрочем, я и не собирался, поскольку действительно не все работы были хороши, а многие даже нельзя было назвать скульптурами, так — попытки, этюды, схваченные движения, линии. Как вкопанный я стоял посреди мастерской. «Видел бы это Инкеи», — подумал я про себя и представил, как мелькнула бы злорадная усмешка на его смуглом лице. Тогда и заговорил Геллерт, спросив с оттенком пренебрежения, но еще больше с грустью: «Как думаешь, что бы сказал обо всем этом Инкеи?»
— Он бы обрадовался, — тотчас ответил я.
— Думаешь? — Геллерт опять засмеялся, потом добавил: — А впрочем, это неважно.
Инкеи я любил. Любил гораздо сильнее, чем Геллерта Бано. Потому что Инкеи был откровеннее, веселее, надежнее и в общении проще. Геллерт же отличался какой-то тюленьей неловкостью, временами становившейся просто невыносимой. Но в этой его неуклюжести таилась энергия, что я понял значительно позже.
Не следовало тебе обижать Инкеи!
Вспомнились подернутые дымкой осенние вечера. Пешт в такую пору превращается в сплошные закоулки. Город тогда еще был другим — темнее, чем нынешний, холоднее и беспощаднее. Я сидел один в комнате. Геллерт, как мне теперь известно, уже тогда пропадал у Вижо. В такие часы он работал или усаживался в оконной нише перед огромным стеклом. Там было его любимое место.